Филипп Ванденберг - Беглая монахиня

Когда они вошли, мастер Рименшнайдер не проявил никакого интереса к визиту посторонней дамы. Но потом он узнал Магдалену и на его скорбном лице промелькнула робкая улыбка. Беспомощно, почти как малое дитя, Рименшнайдер протянул ей свои руки с наложенными шинами и повязками из грубого холста. Движение явно причиняло ему боль.

— Мастер Рименшнайдер, — обратилась к нему Магдалена, — я так надеялась застать вас в лучшем состоянии!

— Я хорошо себя чувствую, — с горечью произнес скульптор.

— Как вы можете так говорить? — удивилась Магдалена. — Вам ведь не под силу держать в руках резец, и о хорошем самочувствии нет и речи.

Рименшнайдер повысил голос:

— Даже если бы я был в состоянии держать резец, поверьте мне, дева, я никогда больше не стал бы создавать произведения искусства. Ни для Папы Римского, ни для архиепископа Альбрехта в Майнце и уж тем более для епископа Конрада, окопавшегося наверху, в крепости Мариенберг. Творить искусство может лишь тот, кто любит людей. Я их могу только ненавидеть.

Откровенные слова художника испугали Магдалену. Однако, вспомнив о том, что с ним сделали, она не могла не согласиться.

— Давайте поговорим о чем-нибудь другом, — попытался разрядить обстановку старик. — И на вашу долю выпали несчастья…

— Вы знаете?..

— Все говорят о смерти канатоходца, о том, что он стал жертвой покушения. Кто способен на такие вещи?

— Да, кто способен на такие вещи? — задумчиво повторила Магдалена и неожиданно добавила: — Мастер Рименшнайдер, это не вы высекали надгробие для аббата Тритемия?

Похоже, этот вопрос был неприятен Рименшнайдеру. Он упорно хранил молчание, пока наконец не вмешался его сын Йорг:

— Отец, ты не слышал, о чем спросила Магдалена?

— Не глухой же я! — обиженно буркнул Рименшнайдер. Потом произнес, обращаясь к Магдалене: — Уже почти десять лет минуло, как аббат Тритемий призвал меня в аббатство Святого Якоба и заказал себе надгробие с эпитафией. Я очень удивился, потому что аббат имел цветущий, здоровый вид. Зачем, подумал я, ему надгробие? Но он хорошо заплатил вперед, и я приступил к своей работе. Я и представить себе не мог, сколько неприятностей доставит мне этот заказ.

— Надгробие, приносящее неприятности? — Магдалена с нетерпением уставилась на старика.

— Тритемий все время вмешивался в мою работу. Он хотел, чтобы я изобразил его с книгой в правой руке. Я сделал ему эскиз. Но он настаивал на том, чтобы книга была открытой. Мое возражение, что это противоречит иконографии, он отверг, высокомерно заметив: что такое иконография — решает он, и никто другой. Хорошо, я изобразил его на надгробии с открытой книгой, которую он прижимает к груди. Но если вы думаете, что Тритемий на этом успокоился, вы глубоко ошибаетесь. Только я закончил его портрет — аббат был облачен в скромную разглаженную ризу, — как он вытащил листок, на котором начертал странные, неестественные линии, и заявил, что я должен высечь складки на его одеянии, причем именно такие, как изображено на его рисунке. Разозлившись, я схватил свой самый тяжелый молоток и размахнулся, чтобы сильным ударом разнести надгробие на сотню осколков. Мне бы это, без сомнения, удалось, если бы Йорг в последний момент не остановил меня. Поэтому мне пришлось задним числом высекать на песчанике складки одежды досточтимого господина аббата, хотя, признаюсь, это недостойно Тильмана Рименшнайдера.

— Недостойно? Отчего же недостойно? — удивилась Магдалена, придя в страшное возбуждение.

— Они выглядят абсолютно неестественными! — выкрикнул мастер. — Таких складок вообще не бывает. Это самые дурные складки с Рождества Христова!

— Но мастер Рименшнайдер! — попыталась успокоить разбушевавшегося старика Магдалена. — Я нахожу складки на ризе Тритемия очень интересными.

— Интересными? Я не желаю, чтобы через сто лет говорили, что Рименшнайдер высек в песчанике интересные складки. Нет, потомки должны говорить: «Этот Рименшнайдер изваял в камне такие складки на одеянии, что можно подумать, будто они из тончайшего полотна».

Магдалена с сочувствием кивнула.

— Этот аббат Тритемий, по-видимому, был странным человеком, — наконец произнесла она в надежде выудить еще что-нибудь из Рименшнайдера.

Но тут вмешался Йорг:

— Простите, что прерываю вашу беседу, но отец быстро устает. Он уже давно не разговаривал так долго. Давайте ограничимся этим!

Магдалена сразу же вняла просьбе и удалилась. Она вовсе не хотела казаться назойливой. И в особенности не следовало создавать впечатление, что она преследует важную цель.

Сидя за скудной трапезой в гостинице «У лебедя», Магдалена попробовала встроить те детали, которые упомянул Рименшнайдер, в уже существующую в ее голове картину. Вяло и без всякого аппетита она ковыряла ложкой в густом супе из капусты, зелени и пережаренных свиных шкварок, когда открылась дверь и в мрачный трактир, где яблоку негде было упасть, вошел Тильман Рименшнайдер.

Он молча опустился рядом с Магдаленой, подозвал хозяина и заказал себе кружку его лучшего красного вина, а для Магдалены — не спросив ее — кружку белого.

— Надеюсь, вы не откажетесь выпить со мной по кружке. — Он повернулся к Магдалене.

— Конечно, не откажусь, — приняла она неожиданное приглашение.

Какое-то время они обменивались незначительными фразами, не обращая внимания на беззастенчивые взгляды, которыми сверлили их многочисленные посетители трактира. Среди них был любопытный зевака, пышная черная борода которого никак не сочеталась ни с его худым лицом, ни с седыми волосами на голове.

— Мне нужно непременно сказать вам еще одну вещь, — вдруг медленно произнес Рименшнайдер. — Я не хотел, чтобы мой сын Йорг услышал об этом. У него язык как помело. Надеюсь, что, обратившись к вам, я передам мои сведения в более надежные руки.

— Вы говорите загадками, мастер Рименшнайдер!

— Не страшно! Сейчас вы поймете, что я имею в виду. Все думают, что вюрцбургский епископ Конрад приказал раздробить мне руки, потому что я принимал участие в крестьянском восстании. Но это не так. Истинная причина того, что меня пытали, было мое молчание. Епископ Конрад действовал по приказу Альбрехта Бранденбургского, который пытался выбить из меня сведения о том, что скрывается за надгробием аббата Тритемия. Приспешник князя-епископа все еще думает, что Тритемий посвятил меня в свои сомнительные тайны.

— А он посвятил?..

— Я знаю только одно: Тритемий хотел, чтобы я спрятал зашифрованные послания в красный песчаник, вырезанный позднее в виде складок. Они сходятся в одной точке, и эта точка маркирует особое место. Больше Тритемий ничего не сказал. Он вел себя крайне таинственно. О значении этой точки я бы так ничего и не узнал, если бы не было второй подсказки, каким-то образом связанной с первой. Хотя я располагал достаточным временем, чтобы подумать над этим, я, честно говоря, так ни к чему и не пришел.