Клаудия Грос - Схолариум

Он подошел ближе и произнес:

— Люди хотят крови. Народ в своей жажде крови отвратителен, и я все время задаю себе вопрос, как воспитать в нем милосердие. — Он усмехнулся. — В древности людей задабривали хлебом и зрелищами.

Канцлер кивнул:

— Да, какой-то выход находится всегда.

Они молча смотрели на могилу, над которой гулял легкий ветер, поднимающий в воздух старые листья. Солнце садилось, совсем скоро на кладбище воцарится тьма.

— Я решил узнать, нет ли чего нового относительно исчезновения Софи Касалл.

— А почему вы пришли с этим ко мне?

— Никто из братии не выпустил бы ее. Это никому не нужно. А теперь жители Кёльна, не закрывая рта, твердят, что она ведьма, которая закончит свои дни в пламени преисподней. И мне вдруг подумалось, что вам не захочется устраивать грандиозный процесс и привлекать еще большее внимание.

Канцлер тихо засмеялся:

— И что мне вам ответить, Штайнер? Что я ее отпустил, потому что являюсь единственным, кто имел такую возможность? Мне не терпелось устроить над ней процесс, я чувствую нездоровые тенденции и на самом деле стоял перед дилеммой. Вы же знаете, что этот город с незапамятных времен пытается избавиться от чрезмерной опеки епископа. Что бы произошло, если бы начался процесс, на котором эту женщину обвинили бы в колдовстве? Народ жаждет развлечений…

Он повернулся к Штайнеру и положил руку ему на плечо:

— Оставьте все как есть. Не задавайте больше вопросов, тем более мне.

— Да, — пробормотал Штайнер, — больше никаких вопросов.

Он медлил. Тем временем на Божью пашню опустились сумерки. Собор светился слабым рассеянным светом. У Штайнера на языке вертелся вопрос насчет де Сверте. Не встающий с постели Лаурьен все-таки доверился Штайнеру и рассказал ему о встрече с призраком. Потом Штайнер осмотрел плащ, который вполне мог принадлежать любому низкорослому канонику, а таковых в городе не так уж и мало.

— Де Сверте… — тихо произнес он, плотнее закутываясь в плащ, потому что приближающая ночь принесла с собой холод.

— Это не имеет значения, — раздраженно перебил его канцлер. — Лаурьен слишком перевозбудился, он так и не смог здесь прижиться. Не каждому дано стать студентом. Де Сверте мертв. Людям, вне всякого сомнения, очень бы понравилось, если бы среди них разгуливал восставший из гроба мертвец. Это фантазии, Штайнер, которые никак не хотят оставить нас в покое, видения, которые мы не можем закрепить в вещах, поэтому они будоражат наши головы.

Он вознамерился было уйти, но еще раз остановился и указал на могилу своего друга:

— Только там мы перестаем фантазировать и подстраивать мир под себя. Но это утешает, вы не находите?

Штайнеру стало холодно. Он вынул из кармана кольцо и протянул его канцлеру:

— Вы знаете, чье это кольцо?

— Понятия не имею. А я должен знать?

— Нет, конечно, не должны. Но я уже видел это изображение, только никак не могу вспомнить где. Это кольцо нашли в лаборатории де Сверте.

За рваной чередой туч появилась луна, она залила кладбище своим мертвенно-бледным светом. Ветер уже свистел и выл.

— И что это значит? — резко спросил канцлер.

— Я не знаю. Мне бы вспомнить, где я видел это животное… Кольцо довольно дорогое, массивное. Это золото, а вместо глаз у барсука два больших рубина. Посмотрите.

Перед канцлером блеснули темно-красные барсучьи глаза. Действительно, дорогая вещица. Канцлер повернулся и исчез в темноте.

Стоял первый по-настоящему теплый и солнечный мартовский день. Уже несколько недель назад кёльнцы с танцами и гуляниями прогнали зиму, и, похоже, она ушла окончательно. Пора собирать вещи.

Ломбарди сидел на изгороди у реки и размышлял о будущем. Недавно магистры и студенты привезли из Парижа учение Оккама, но Кёльн сейчас для него не самое подходящее место, здесь неспокойно. Говорят, что принято решение вернуться к реализму, и номиналисты задумались, куда же податься. Неплохо бы попасть в Хайдельберг, рассуждал Ломбарди, там реалисты под запретом, и это заставляет их подыскивать другие университеты. Так что сторонники двух направлений встречаются где-то в центре империи и расходятся в разные стороны, как два каравана, пути которых постоянно пересекаются.

Ломбарди пошел обратно в город. Остановившись у дома матери Софи, позвонил. Она сама открыла и испуганно посмотрела ему в глаза:

— У вас есть новости?

Он покачал головой. Ее то ли убили, то ли перевезли в другое место. Нет никакой надежды, что она вернется, но об этом он не сказал. Просто попрощался и пошел дальше, к схолариуму. Там собрал в мешок все свои немногочисленные пожитки. А потом стопкой выложил на стол книги. Когда в дверь постучали, он рассеянно листал работу Оккама. Штайнер вошел с нерешительным видом и бросил взгляд на открытую книгу и на собранный мешок.

— Значит, вы на самом деле хотите уехать.

— А вы нет?

Штайнер засмеялся:

— Я слишком стар. Старое дерево нельзя пересадить, оно погибнет. И я никогда не скрывал, что согласен учить хоть одному, хоть другому. Может быть, оба подхода правильные, в каждом что-то есть.

— Даже если они взаимно друг друга исключают?

— А это так? Вы не думаете, что истин бывает сразу несколько?

Ломбарди покачал головой и захлопнул книгу.

— Разве дело только в содержании? А не во власти ли? Знаете, почему Оккам неудобен церкви? Он обвиняет ее в том, что ее политика основана на власти. А мы прицепились к этому спору как червяк к удочке. Да, мы ничего не значим, мы просто как наживка для рыбака…

Штайнер сделал несколько шагов и опустился на скамью.

— Речь идет не о политике или власти, Зигер, — пробормотал он. — Речь идет о том, допускают ли вера и знание наличие двух различных истин. Вера и знание всегда шли рука об руку, а сейчас их тысячелетняя связь рвется. Это движение вперед, но оно фатально, о чем вы, молодежь, конечно же, слышать не хотите. Как вы думаете, какими будут последствия наших попыток превратить веру и знание в две различные науки? Мы разорвем этот мир. Одни пойдут по теологическому пути, а другие — по пути учения, которое верит только в то, что, как ему кажется, оно на самом деле знает. Пока еще всех нас объединяет вера в Бога, но это закончится, потому что однажды философу уже будет недостаточно одной веры в Бога, он захочет конкретных доказательств и поэтому отречется от учения Фомы. В этом развитии, Зигер, таится зло, но вы, молодежь, не хотите это осознать…

Ломбарди молчал. Наверное, Штайнер прав в своих предположениях, но не в своем к ним отношении. Они предвидели подобное развитие и даже его приветствовали. Отделение церкви от светской жизни — это то, чего они, moderni, хотели, к чему стремились. Но говорить об этом человеку, который вместе с ним наблюдал агонию науки, основанной на вере, он не стал. У того и так кровоточит сердце. Поэтому он просто сказал: