Кристоф Доннер - Король без завтрашнего дня

«Какого черта столько церемоний, чтобы отправить на гильотину самого гнусного из всех негодяев?»

Папаша Дюшен был убежден, что и одного дня хватило бы, чтобы допросить обвиняемого, устроить ему очные ставки со свидетелями и отправить на казнь. Но, к его величайшей досаде, процесс продолжался шесть недель. «Черт подери, да неужто так трудно отрубить голову этому рогоносцу?»

На Рождество, испытывая отчаяние из-за того, что ему не дают увидеться с детьми, Людовик XVI пишет завещание: «Я рекомендую моему сыну, если когда-нибудь ему выпадет несчастье сделаться королем, забыть всю горечь и ненависть».

Несчастье сделаться королем…

На следующее утро Людовика XVI снова повезли в Конвент на очередное судебное заседание. По пути у него завязался разговор с сопровождавшими его Шометтом и Куломбо о литературе и достоинствах Тацита и Тита Ливия в сравнении, в то время как толпа снаружи бушевала: «Смерть королю! Да здравствует Республика!»

Людовик XVI в последний раз хотел предстать перед публикой мудрым правителем, но вместо этого выглядел фанатичным мучеником, чье лицо выражало запредельное спокойствие. Он словно был уже не от мира сего, и смерть его не ужасала.

После целого дня нескончаемых вопросов, которые соскальзывали с него, как с гуся вода, он вернулся в свою комнату в Тампле и снова взялся за книгу.

Людовик XVI получил в защитники Малерба. Они вместе обсуждали ход процесса, в котором намечались легкие сдвиги в пользу короля. Смертная казнь уже не казалась неизбежной. Существовали и другие варианты приговора: изгнание, пожизненное заключение… Участь короля должна была решиться голосованием. Но Людовику XVI было уже все равно — точнее, он готов был подчиниться любому решению Судьбы беспрекословно. Он не испытывал никакого сожаления. Пусть будет что будет.

15 января 1793 года декрет Конвента объявил Людовика Капета виновным в заговорах против свободы нации. Голосование не было общенародным — словно бы решение народа являлось очевидным.

«— Сил моих нет больше терпеть! — восклицал папаша Дюшен. — Я уж готов откреститься от Конвента при виде этакой его глупости! Пусть наконец голова тампльского рогоносца запрыгает на ступеньках эшафота!»

Эбер так спешит, что даже не предоставляет своему двойнику возможности объявить королю приговор. Свое свидетельство он излагает Коммуне от собственного имени: «Я был одним из тех, кто присутствовал при чтении смертельного приговора Людовику Капету. Он выслушал этот приговор с небывалым хладнокровием. Когда чтение было закончено, он попросил разрешения увидеться с семьей, исповедником и другими, кто мог бы принести ему немного утешения в этот последний час. В его манерах было столько мягкости, достоинства и благородства, что я не выдержал — слезы сами собой навернулись у меня на глаза. В его взгляде и манерах было нечто сверхъестественное, превосходящее природу человека. Я удалился, пытаясь сдержать слезы, которые текли против моей воли, и твердо решил отказаться от своей должности».

Мы видим, что Эбер на самом деле не такой злодей, каким можно его представить, слушая папашу Дюшена: у него не хватило ни цинизма, ни выдержки, чтобы присутствовать при последнем свидании короля с семьей. Оно произошло в тот же вечер в одной из комнат Тампля, служившей столовой. Стражники позволили Людовику XVI остаться с домашними наедине, но расположились за витражной дверью таким образом, чтобы наблюдать за происходящим.

Король сел и привлек к себе Нормандца, поставив его между колен. Ребенок поднял правую руку, словно готовясь принести клятву. Что именно за клятва это была, неизвестно, но королева вдруг начала так кричать, что ее было слышно далеко за пределами Тампля. Сами стражники оледенели от ужаса.

Элизабет подошла к невестке, пытаясь ее утешить. Эти две женщины, некогда так ненавидевшие друг друга, теперь обнялись, как сестры. Элизабет не могла сдержать слез. Мария-Тереза тоже расплакалась. Нормандец, в ужасе смотревший на все это, в конце концов закрыл глаза и заткнул уши. Он сжался в комочек у ног отца, но не из любви или послушания: он дал клятву без всякого намерения ее сдержать — напротив, он бы убил их всех… он весь съежился, потому что его душил гнев, и ребенок пытался не дать ему выхода. Этот гнев был так силен, что заглушал даже скорбь. Но вот время истекло, и стражники вошли, чтобы увести короля. Ребенок вцепился в него и закричал: «Нет, только не папу! Не убивайте моего папу!» Нормандца пришлось силой отрывать от отца, которого он в этот момент ненавидел, за которого хотел отомстить, которого хотел наказать, с которым хотел вместе взойти на эшафот… Наконец мальчика оттащили — у того больше не было сил.

Итак, король ушел, дав своей семье последнее обещание, которое не сдержал:

— Я зайду к вам завтра, в восемь часов утра, перед тем как уехать.

— Вы обещаете?

— Да, я обещаю.

— Почему не в семь часов? — спросила королева.

— Хорошо, в семь. Прощайте.

Все вышли на лестничную площадку, глядя, как король спускается по витой лестнице вниз. Мария-Антуанетта в последний раз выкрикнула, заставив содрогнуться стены башни, одно-единственное слово: «Палачи!»

На следующее утро, услышав грохот барабанов, она поняла, что король уже на пути к месту казни, и она с детьми никогда его больше не увидят. Мария-Антуанетта не стала будить детей.

Голова Людовика XVI упала в корзину, и самый юный из помощников палача — ему было всего семнадцать лет — поднял ее за волосы и обошел по периметру весь эшафот, демонстрируя ее толпе. Кровь короля забрызгала первые ряды зрителей. «Да здравствует нация! — слышались крики. — Да здравствует Республика!» Подросток окунул руку в кровь казненного монарха и обрызгал ею толпу, словно священник, благословляющий паству. Тогда собравшиеся — мужчины, женщины и дети — со всех сторон ринулись на эшафот, чтобы намочить носовые платки в крови короля. Некоторые мазали кровью лицо. Рубашку короля разорвали в клочья, и счастливчики бережно уносили доставшиеся им лоскуты.

У сына Людовика XVI появилась странная привычка то и дело смотреть на свои руки — он словно искал их и не мог найти. Может быть, он хотел проверить, нет ли на руках крови, — ведь он трогал ими лезвие гильотины? Нет, причиной была боль, острая и резкая, внезапно, как порыв зимнего ветра, пронзающая все его тело.

— Вы видели моего отца на эшафоте?

Рука художника дрогнула, и он отложил кисть. Так или иначе, он был не слишком доволен портретом. Впрочем, это неважно: ребенок вряд ли когда-нибудь сможет его оценить.

— Да, я видел вашего отца. Он держался на эшафоте необычайно мужественно.

— Он не плакал?