Иван Любенко - Маскарад со смертью

Поручик тем временем наполнял трубку табаком, используя в качестве тампера [4]выдвинутый из складного ножа инструмент для чистки конских копыт.

– Вижу, Бронислав Арнольдович, вы обладатель настоящего «cavalier». Позвольте взглянуть?

– Да, пожалуйста. – Васильчиков протянул Ардашеву изделие лионских мастеров. Выполненная из оленьего рога ручка в сумерках отливала тусклым блеском.

– Да, надо французам отдать должное. Этот кавалерийский перочинный нож на удивление хорошо продуман, – рассматривая вещицу, вслух рассуждал присяжный поверенный. – В нем можно найти все, что необходимо наезднику: длинное и тонкое обоюдоострое лезвие, универсальный экстрактор [5]патронов для разных калибров, портативные кусачки, пробойник для починки узды и даже инструмент для чистки копыт. А вы, я смотрю, с его помощью еще и трубочку набивать приспособились.

– Трубка, скажу я вам, Клим Пантелеевич, вещь одушевленная. У нее, как у любого человека, имеется свой характер и настроение. Для того чтобы понять ее и научиться получать удовольствие, нужно время и терпение. Ведь это своеобразный ритуал. Выбрав свободную минуту, я позволяю себе расслабиться и забыть про армейскую суету. Тут ведь настрой особенно важен: прежде всего надо удобно расположиться, ну, например, сесть в любимое кресло и не торопясь, аккуратно забить табаком чашку… Да и раскуривать ее надобно неторопливо, потихонечку… Знаете, иногда мне кажется, что вместе с дымом уходят все проблемы, накопившиеся за день. Трубка возвращает меня к чувству прекрасного, давая возможность с упоением любоваться плавной красотой линий на извилистых узорах дерева. Она будет служить долго и преданно… и никогда не изменит. Такую верность вы не отыщете в женщинах.

– Прекрасные слова, Бронислав Арнольдович! В свое время я заметил странную особенность – скорее трубка курит вас, нежели вы ее.

– Именно так. А вы, по всей вероятности, уже отказались от этого удовольствия?

– Да, пришлось перейти на монпансье.

Рядом послышались чьи-то голоса, и, судя по всему, в сад вышли двое. Густая и еще зеленая листва яблонь надежно скрывала беседующих, но ветер донес чей-то возбужденный голос:

– Тоже мне герой нашелся! Если воинские звания будут давать всем, кто переспал с похотливой вдовой и поколотил желторотого студента, то у нас скоро вся армия будет ходить в штабс-ротмистрах! Кто его сюда притащил? А Виолета Константиновна тоже хороша! Весь вечер с ним! Да и фамилия какая-то смешная – Васильчиков!

– Вы уж извините, но, по-моему, говорят обо мне. – Офицер встал и направился туда, откуда послышалась речь.

– Милостивые господа, только что один из вас неуважительно отозвался в мой адрес. Я бы хотел знать, кто именно осмелился говорить столь непочтительным образом? – Широко расставив ноги и попыхивая трубкой, поручик смотрел в лицо двум господам.

– А почему, собственно, мы должны отвечать на ваши вопросы? Кто вы такой, чтобы нас допрашивать? – Набравшись смелости, Пейхович даже попытался сделать полшага правой ногой, но струсил и ограничился шарканьем, похожим на неудачный реверанс.

– Повторяю вопрос: кто назвал мое имя? Если я не услышу ответа, то мне придется вызвать на дуэль вас двоих. – На лбу у офицера шнурками вздулись две багровые и толстые жилы, сходившиеся к носу.

– Я к сказанным словам не имею никакого отношения, – поспешил оправдаться Доршт, сделав назад полшага.

– Стало быть, говорили именно вы, сударь, – сдержанно-раздраженным голосом резюмировал поручик.

Пейхович молчал. Васильчиков тем временем неторопливо сдергивал поочередно с каждого пальца правой руки коричневую перчатку, и через мгновенье непременный атрибут повседневного офицерского мундира полетел в лицо коммерсанта.

– Я вызываю вас, господин… как вас там зовут… на дуэль. А чтобы уравнять шансы между военным и штатским – стреляться будем через платок. Дуэль завтра, на рассвете… в семь… у лодочной станции Ртищевой дачи. Позаботьтесь о секунданте.

Пейхович, не проронив ни слова, развернулся и пошагал к дому.

К этому времени Фаворский и Ардашев уже стояли рядом. Клим Пантелеевич поднял брошенную перчатку и, передав ее Брониславу, проговорил:

– Поручик, вам придется изменить решение: Пейхович – человек не военный и принимать участие в дуэли на «тяжких» условиях может лишь в исключительном случае, каковым данный инцидент не является. Это противоречит правилам. А значит, стреляя друг в друга, любой из вас совершит преднамеренное убийство. Более того, вы ставите в сложное положение господина Фаворского, присутствующего при этом разговоре. В случае обнародования этого факта на карьере ротмистра можно будет поставить крест, – убеждал разгоряченного офицера адвокат.

– Если для кого-то следующий классный чин или новое воинское звание выше понятия офицерской чести, то я очень сожалею, что имел неосторожность считать этих людей своими друзьями. К сожалению, нам не по пути. А дуэль может не состояться только по одной причине – либо до нее меня убьют на другом поединке, либо этот господин незамедлительно принесет свои извинения. О секунданте я позабочусь сам. Честь имею, господа! – Васильчиков ушел.

Фаворский закурил и вместе с папиросным дымом выпустил досадное замечание:

– Ну что, Клим Пантелеевич, хорош финал? А? Знаете, мне иногда кажется, что эту смертельную карусель нам никогда не остановить. Ну, посмотрите, злодеев поймали, награды раздали. Я успел даже попросить руки Вероники и получил согласие… Да и Васильчиков вроде бы успокоился. Звание ему вернули. Так нет! Надо было этому Пейховичу выйти в сад и наговорить целый воз обидной ерунды! Когда же кончится эта круговерть?

– Когда найдем убийцу Жиха, – заложив руки за спину, проговорил Ардашев и медленно пошел в дом по каменным плитам садовой дорожки.

В лампе почти выгорел керосин, и, потрескивая, она коптила последними чадными вспышками, отсвечивая то синим, то красным пламенем. Мирно тикали настенные часы. Напротив окна, в кресле, укутавшись в теплый шотландский плед, сидел человек. Он чувствовал, как его тело покрывается липким, как мед, по́том, а во рту опять становится сухо. Дрожащей рукой он поднял стакан и, стуча зубами о стеклянный край, вылил в себя содержимое. Чиркнув спичкой, закурил. Хрустальная пепельница белела в папиросных окурках, которые, попадая в отблески света, казалось, двигались и наползали друг на друга, напоминая собой жирных опарышей, до поры спокойно обитавших в старой навозной куче и теперь кем-то внезапно потревоженных.

«За поповым перелазом подралися как-то разом: поп и дьяк, и пономарь, и губернский секретарь…» – нелепая детская считалочка прочно засела в мозгу и крутилась как заезженная патефонная пластинка. «Какая глупость! Погибнуть от руки полкового пьяницы, бабника и хама? Уйти навсегда в темную и холодную бездну по слепому жребию? Отдать жизнь в руки нелепого случая?» – Мысли глухими толчками отдавались в усталой голове, и кровь шумела в ушах, заглушая угасающее шипение фитиля. Но силы встать и наполнить лампу керосином не было. Страх, всепоглощающий и неизлечимый, как заморская лихорадка, покрывал и опутывал тело паутиной мелкой дрожи; он сковывал волю и судорогой сводил одеревеневшие скулы. В животе противно урчало, а к горлу подступал удушливый комок.