Иван Любенко - Маскарад со смертью

Полина так и не заметила, что той юной и отчаянной девушкой была… Вероника Высотская.

Если у человека остается три или четыре недели жизни, он старается отодвинуть мысль о трагической развязке на неопределенное будущее. Но по вечерам сознание приговоренного неотвратимо фиксирует, что путь до могилы сократился еще на сутки. А ведь было время, когда тюрьма и смерть представлялись ему чем-то далеким и не имеющим к нему никакого отношения. Да и с ним ли это было?

Два с половиной шага в ширину и четыре в длину. По внутреннему полицейскому циркуляру, на каждого заключенного в России отводится одна кубическая сажень тюремного пространства, или четыре с половиной квадратных метра в европейском метрическом исчислении. Но через некоторое время и эта невеликая площадь сузится до размеров могилы. Или нет? «А если за гранью жизни – новая жизнь? Или вообще бессмертие? А может, там другое состояние? А что, если душа, вырвавшись наконец из тесной клетки человеческого тела, обретает иную форму?» – так или почти так мыслит каждый обреченный на смерть узник. Но если об этом думать постоянно, то можно сойти с ума… А чтобы этого не произошло, арестанты пытаются каким-то образом отвлекаться. Кому-то это удается, а кому-то нет. Одни считают кирпичи в стенной кладке, другие – птиц, пролетающих мимо зарешеченного окна, третьи принимаются бегать по камере, размышляя днем и ночью, как совершить побег, а иные читают жития святых, поют псалмы и произносят молитвы, найдя смысл существования в покаянии. Но как только они заслышат о том, что кого-то помиловали или ожидается царский манифест, – сразу появляется надежда, тоненькая, как весенняя травинка, а вместе с нею и неуемная жажда жизни.

Так было и с Евсеевым. Уйдя полностью в себя и беспрестанно молясь, он надеялся обрести утешение и отвлечься от невыносимо тягостных мыслей о скорой смерти. В его подсознании была надежда на чудо, на всесильного Бога, на всепрощающее русское православие. Со стороны же могло показаться, что заключенный уже потерял рассудок. Но это было далеко не так. Михаил с нетерпением ждал еженедельной положенной встречи со священником – единственным близким для него теперь человеком. Святой отец внимательно слушал причитания грешника и всеми силами стремился ему помочь. Но стоило священнослужителю покинуть камеру, как в холодное помещение бесформенной черной гидрой бесшумно вползал липкий и тягучий, как расплавленная смола, страх. В эти жуткие минуты узника начинало трясти, будто в малярийной лихорадке: по спине поднимался озноб и морозил затылок, во рту становилось сухо.

Визгливым детским плачем скрипнула дверь, и в камеру вошли двое: первый – высокого роста, широкоплечий офицер с пышными пшеничными усами, второй – тщедушный человечек, с бледным, заостренным, как у худой церковной крысы, лицом, в юфтевых сапогах с подвернутыми голенищами, в коричневой, мешковато сидевшей на нем тужурке.

Офицер зачитал отказ в помиловании. А штатский тем временем внимательно и как-то оценивающе осмотрел заключенного:

– Все ли вам понятно?

– Да, – едва шевеля растрескавшимися губами, ответил Евсеев.

– Попрошу засвидетельствовать это собственноручно и расписаться. – На столе появились бумага, чернильница и перо.

Буквы у Михаила распрыгались вверх и вниз на полвершка от строчки. Рука не то что дрожала, а ходила ходуном. Стиснув скулы, он поставил подпись. Визитеры вышли, дверь захлопнулась. И время тут же будто сорвалось с цепи и безудержно понеслось вперед, притягивая, словно магнитом, роковые минуты скорой казни. Оно безжалостно давило арестанта свинцовой тяжестью, то останавливаясь, то стремительно пролетая мимо него, тем самым еще больше усиливая приближающийся ужас.

Все стало ясно, когда охранник принес стопку чистого белья и спросил, не будет ли каких-либо пожеланий. Бывший студент только мотнул головой и забился в правый дальний угол камеры под икону Ильи Чудотворца. До самого утра он так и не сомкнул глаз, находясь в полубреду.

Багряным, кровяным заревом пробивался сквозь тучи пасмурный осенний рассвет. На решетках камеры висели круглые, размером с вишню, капли дождя. Снизу доносилось людское многоголосье, редкий стук топора, плач двуручной пилы и по-военному отрывистые команды тюремного начальства, сдобренные ядреной порцией площадной брани. Было тяжело, и хмуро, и страшно. Шум во дворе вскоре стих. Виселицу установили.

По коридору эхом разнеслись шаги, зазвенели ключи, и на пороге появился все тот же охранник. Не говоря ни слова, он сомкнул на руках заключенного малые ручные цепочки и вывел из камеры. Михаил, в серых просторных шароварах и в белой рубахе, отстукивал деревянными сандалиями последние на этой земле шаги. Арестанты, охранники и обслуга при встрече останавливались и с состраданием смотрели обреченному человеку вслед.

Толстая дубовая дверь распахнулась и навсегда оставила позади прошлое, а с ним ушла и робкая надежда на чудесное спасение. Настоящее же возвышалось на постаменте, ощериваясь пеньковой петлей и выставленными подпорками.

Евсеев побелел как полотно. Его глаза бессмысленно смотрели вперед. Рубаха прилипла к спине и покрылась холодным потом. Пальцы на ногах свела судорога, и от этого казалось, что страдалец передвигался на отмороженных, неживых ногах.

Немолодой уже полицейский с длинными и седыми усами скороговоркой зачитал конфирмацию и предоставил несчастному последнее слово. От страха язык арестанта раздулся и заполонил собой весь рот. Он попытался что-то произнести, но раздалось лишь тупое мычанье.

На эшафот поднялся батюшка, перекрестил грешника и, дав поцеловать крест, поспешил уйти.

Ударили барабаны.

Черное облачение с прорезями для глаз надежно скрывало лицо государственного исполнителя казни. Вот только тощая фигура да юфтевые сапоги с подвернутыми голенищами выдавали в нем вчерашнего, похожего на худую церковную крысу, посетителя камеры смертника. Видимо, уже тогда он прикидывал рост и вес своей жертвы.

Солдат охраны снял с рук несчастного оковы и, перепрыгивая через ступеньку, суетливо покинул эшафот. На голову Михаила неожиданно упал саван и закрыл собой небо. Стало тяжело дышать. За несколько секунд в его голове пронеслись тысячи мыслей и воспоминаний: мать, ее ласковые и теплые руки, сладкий запах сдобных куличей на Пасху, первая рыбалка с отцом, радость от новых, пахнущих кожей, красных детских ботинок, молодая учительница по чистописанию, подобранный дворовый щенок, безжалостные кулачные бои среди гимназистов, необузданная студенческая попойка, метель в день похорон отца и… Вероника.

Палач одним махом набросил на шею несчастного веревку. Поставив приговоренного узника на западню, он выжидательно посмотрел в сторону полицейского, вытирающего со лба пот. Их глаза встретились, и офицер, поборов нерешительность, точно рубанув шашкой, махнул наотмашь платком в сторону виселицы.