Леонид Юзефович - Князь ветра

Иван Дмитриевич машинально прочел реплику одного из персонажей: «Не хотите ли чаю?» Она, впрочем, была зачеркнута, над ней вписана другая: «Хотите чаю?» Но и это был еще не окончательный вариант. Итоговое решение, найденное в творческих муках, выглядело так: «Чаю хотите?»

Гайпель пошел осматривать квартиру, Будягин — писать протокол. За ними удалился и Фохт, сказав, что подождет ассистента на улице. Оставшись в одиночестве, Иван Дмитриевич собрал разбросанные листочки, разложил их по порядку номеров и бегло проглядел рукопись. Ничего похожего на «Театр теней». Мистики нет, разве что загадочная в своей неброской прелести северная природа. Наемная дача на финском взморье, муж-художник, тоскующая жена, чаепития на веранде, разговоры о дарвинизме. Их ведет нанимающий соседнюю дачу университетский профессор со скрежещущей польской фамилией, блестящий ученый, но циник. Он знает все стадии развития человеческого эмбриона, соотносимые со звеньями эволюционной цепи, и живописует их с такой тошнотворной детальностью, что пленяет соседку своей эрудицией. Вдвоем, без мужа, они совершают морскую прогулку на чухонском баркасе. Луна, запах рыбацких сетей, «замершие как по мановению волшебной палочки» воды залива. У жены художника много принципов, у профессора мало, тем не менее ночь они проводят вместе. Утром туманный рассвет проникает сквозь неплотно сдвинутые шторы. Неверная жена плачет, сидя на постели. Профессор, обращаясь к ней на «вы», словно между ними ничего не было, спрашивает с той единственно верной в психологическом отношении интонацией, которая далась Каменскому с таким трудом: «Чаю хотите?» Она поднимает на любовника заплаканные глаза и отвечает вопросом на вопрос: «Скажи, ты мог бы убить моего мужа?»

На этой фразе рукопись обрывалась.

Иван Дмитриевич положил ее на стол, сел и занялся ящиком стола. Он давно заметил, что верхний ящик на треть выдвинут из-под столешницы. Взгляд упал на лежавшее поверх других бумаг коротенькое письмецо без конверта, с обращением, почтительно написанным не в одну строку, а в две:

«Милостивый Государь

Николай Евгеньевич!»

Далее:

«Некоторое время назад мы приоткрыли перед Вами завесу тайны, скрывающей деятельность нашего братства. Мы надеялись, что полученные от нас конфиденциальные сведения Вы используете для того, чтобы с присущим Вам талантом, но в условно-аллегорической форме литературного произведения предупредить общество о нависшей над ним опасности. Ныне, однако, мы должны констатировать, что Вы злоупотребили нашим доверием, создав произведение глубоко тенденциозное и представив нашу борьбу с силами зла и разрушения как преступный фанатизм. Вследствие вышеизложенного Вам вынесен смертный приговор, который еще может быть отменен, если Вы сами уничтожите свое сочинение, не дав ему выйти из типографии. Этим Вы сможете доказать, что не относитесь к числу палладистов Бафомета и не имеете с ними ничего общего. При отказе, равно как при попытке предать дело гласности, приговор будет приведен в исполнение незамедлительно, в любой удобной для нас форме».

Ни даты, ни подписи. Почерк ординарный, без уездных излишеств, и, судя по нажиму, написано металлическим пером. Все запятые на месте. Характерный фиолетовый отлив, если смотреть сбоку, выдавал модные ализариновые чернила «Плесси».

На полях рукой Каменского сделаны две пометы карандашом. Они свидетельствовали, что письмо не сфабриковано и не подброшено сюда с целью запутать следствие.

Вверху написано: «Не совсем так!» Ниже: «Страшно ли? Пожалуй, нет».

Первая реплика означала, что изложенные в письме факты Каменский признал соответствующими действительности, хотя и не совсем. Вторая — что угрозы его не испугали.

Как обычно в минуты задумчивости, Иван Дмитриевич заплел в косицу правую бакенбарду. «Завеса тайны», «наше братство», «наша борьба с силами зла и разрушения», черт-те что! Кто такой Бафомет, он знал, но слово «палладисты» раньше нигде не встречалось. Тем не менее ясно было, что, если писал человек в здравом уме, речь идет о какой-то конспиративной организации или секте. Ее члены прочли очередное произведение Каменского, в котором они описывались не так, как им хотелось бы, и приговорили автора к смерти. Ему был дан шанс на спасение, но раз его убили, значит, одно из двух: или он попытался «предать дело гласности», или «глубоко тенденциозное» сочинение вышло из типографии, можно будет с ним ознакомиться.

Дознание по делам о любых тайных обществах велось жандармскими следователями, а не полицейскими. По идее, надо было доложить обо всем на Фонтанку, в Корпус жандармов, но Иван Дмитриевич решил пока с этим не торопиться. Где гарантия, что его тогда не отстранят от расследования?

Он перерыл содержимое ящика, развязывая тесемки папок, пробегая глазами рукописи и наброски, старые счета, письма, заметки на листках отрывного календаря. С особым тщанием была просмотрена записная книжка покойного с припасенными на будущее мыслями и наблюдениями. В самом ее конце обратила на себя внимание следующая запись: «Брось через барьер свое сердце и последуй за ним!» Здесь же указывался источник этой таинственной мудрости: «Слова жокея С. перед началом скачек с препятствиями в Гатчине, в позапрошлом году». Дальше шли чистые странички. Стоило задуматься, почему давний жокейский афоризм стал последней записью Каменского. На что отважился он незадолго до смерти?

Обыск был продолжен, но никаких результатов не дал, разве что в бюро попался подозрительно припрятанный среди бумаг паспорт на имя некоего Зайцева Алексея Афанасьевича. Засунув его в карман, Иван Дмитриевич остановился перед этажеркой в углу. На ней восседал восточный идол из посеребренной бронзы, широкоскулый, с точкой во лбу, со свисающими до плеч мочками ушей и пустыми глазами, устремленными, казалось, поверх всего, что существует на свете. Хотя Иван Дмитриевич учился на медные деньги, ему хватило эрудиции понять, что это не кто иной, как Будда, бог Намсарай-гуна из «Театра теней».

— Я могу объяснить значение слова «палладисты», — вызвался Мжельский. — Это производное от слова «палладиум», — продолжал он, не замечая, что Ивану Дмитриевичу не понравилась его инициатива. — Последнее в древности обозначало охраняющую город вооруженную статую божества, чаще всего Афины Паллады с копьем. В современных европейских языках за ним усвоилось значение какой-то высшей святыни, обеспечивающей безопасность тех, кто ее чтит. Например, Карамзин пишет: «Самодержавие — палладиум России». Палладисты, соответственно, — страстные почитатели чего-то или кого-то, на чью защиту они полагаются.

— Если вы все и так знаете, не стоит, может быть, продолжать? — спросил Иван Дмитриевич. — Я вижу, вам неинтересно, раз вы меня перебиваете.