Дмитрий Дивеевский - Альфа и Омега

Молоденькую Любовь Яровую играла учительница начальных классов Фрида Куртик, дама не первой свежести и низенького роста. Она отличалась пышностью форм и большим носом, выступавшим из под насурмленных бровей. Голову ее на хохляцкий манер в три кольца обкручивала коса с вплетенными капроновыми чулками. Голос у Фриды был басовитый, могучий, под стать бюсту, движения томительно неспешны и обволакивающе плавны.

Премьера не задалась с самого начала, так как ответственность момента сыграла с Модестом плохую шутку. Перед открытием занавеса он принял больше обычного, после чего его «понесло по кочкам». С каждым появлением на сцене белогвардеец становился все более игривым и все чаще нарушал драматический ход пьесы отсебятиной. В одной мизансцене, вместо того, чтобы заломить руки и надрывно спросить жену, как она жила без него все это время, Модест подъехал к Фриде бочком, и, подмигивая залу, прогнусавил вопрос таким пакостным тоном, что всякому стало ясно: революционная гражданка в отсутствии мужа не терялась.

К третьему акту контрреволюционер так нализался, что напрочь забыл свой текст и перешел на импровизацию, на ходу сменив школу Станиславского на неприкрытый авангардизм. Весь зал потешался над происходящим, включая и идеологически выдержанных работников райкома партии. Наибольшей точки веселье достигло в следующей сцене.

По сценарию Любовь и поручик прогуливаются по краю пшеничного поля, изображенного в оптимистических желто-голубых тонах. Наступает лирический момент. Белый офицер обнимает жену за талию и восклицает: «Эх, Любовь, хлеба-то какие!» И вот здесь Жеребцов переступил всякие границы сценической этики. Кое-как выбравшись из-за кулис под руку с Фридой, он остановился на краю поля, дожевывая закуску и тщась вспомнить свою реплику. Помощь пришла от суфлера, но видя глаза зрителей, напряженно ожидающих хохму, Жеребцов понял, что наступил его звездный час.

Обняв Любу за талию, Модест опустил руку на ее необъятные выпуклости и гаркнул во всю глотку: «Эх, Любовь, хлеба-то у тебя какие!». Зал покатился со смеху, а директор Дома культуры стал лихорадочно задергивать занавес, объявляя, что спектакль закрыт по техническим причинам.

Конечно, наивно, конечно, по провинциальному, но все-таки было в явлениях той, ушедшей жизни что-то очень доброе и славное.

Погостив в Окоянове неделю, Данила понял, что не сможет уехать, не повидав Аристарха. Тянуло и по старой дружбе, да и в душе накопилось много всякого. Хотелось послушать бывшего политзаключенного и знатока истории по поводу происходящего со страной. Переписки между ними не было, но открытками к праздникам они обменивались, и Булай знал, что Комлев не стал возвращаться в Ленинград, а по-прежнему живет в своей деревеньке.

Данила взял у своего одноклассника, директора дорожно-строительного управления, напрокат УАЗик и отправился в Мордовию, в маленькую лесную деревеньку близ Темникова.

Миновав околицу, Булай сразу увидел Аристарха, сидевшего на лавочке перед домом и читавшего «Правду». Бородатое лицо доцента мало изменилось, но в волосах прибавилось седины. Увидев выходящего из машины Булая, Комлев разогнул сутулую спину, поднялся с лавки и, улыбаясь, раскрыл объятья:

– Радость-то какая, Данила приехал. Вот не ждал, как же ты, родимый, обо мне вспомнил?

– Не забывал я про тебя, Аристарх, не забывал. Как только в отпуск вырвался, сразу к тебе. Много всякого обсудить надо. Только расскажи сначала, как живешь.

– Ничего себе живу. Не тужу, реабилитирован по чистой, получил право заниматься педагогической деятельностью. В Темниковской средней школе историю преподаю. Жениться вот собираюсь, надоело одному-то.

– Ну а в политике пытался участвовать, статьи в журналы посылал?

– Нет, Данила, не посылал. Статьи такого гоя, как я, никто печатать не будет. Мозгами публики сегодня владеют Коротичи и Голембиовские. Они этим мозгам нужную форму придают, кто же захочет письма из будущего читать?

– Письма из будущего?

– Ну да. Владимир Ульянов письма издалека перед переворотом писал, а я – письма из будущего, прости за неудачное сравнение. В журналы такие письма посылать нелогично. Пускай до будущего долежат, тогда их и почитают. Ну ладно, что мы тут стоим. Пойдем в дом, ты как раз к обеду подоспел, там и поговорим.

Комлев познакомил Данилу со своей спутницей жизни, и сели обедать. За столом зашел разговор про жизнь. Аристарх рассказывал, что вся глубинка окончательно перешла на натуральное хозяйство. Сам он с Антониной Васильевной тоже огородничал. Запасал картошку, соленые огурцы и грибы на зиму, солил капусту. С помидорами не связывались – хлопотно и ненадежно. Частенько урожай гибнет, то от фитофторы, то от поздних заморозков. Денег от зарплаты хватало только на хлеб и растительное масло, да кое-какую одежку. Но для них эти трудности не казались великими. Антонина Васильевна всю жизнь прожила в деревне и не такого навидалась, а для Комлева после лагерей главной ценностью стала свобода. Было по всему видно, что они соединились в дружную и любящую пару. Аристарх никогда не заговаривал с Данилой о своей бывшей семье. Но тот знал еще по прежним временам, что после ареста первая жена подала на развод и не позволяла маленькому сыну писать отцу.

После наваристых деревенских щей из чугунка Антонина Васильевна подала жаркое, приготовленное дедовским способом. В глубокой сковороде, наполненной горячим жиром, плавали томленые до коричневатости картофелины и куски свинины, отблескивающие рыжими, поджаренными боками. Аристарх с усмешкой посматривал на своего приятеля, который, казалось, не мог оторваться от угощений.

– Давно такой свинины не пробовал, честное слово, – сказал Данила, наконец отваливаясь от стола. – Откуда такая?

– Из свинарника, – засмеялся Аристарх. – Мы тут с Тоней все по науке делаем. Вычитали, как англичане своих хрюшек выкармливают, и испытали это дело в своем хозяйстве. Ничего особо мудрого и нет. Им ведь тоже не только картошку с хлебом надо задавать. Когда яблок, когда свеклы пареной, а бывает, что и деликатесу какого-нибудь, вроде гречневой каши. А этого товару у нас пока в достатке.

Потом на столе появился кувшин с моченой брусникой. Данила пил холодную розовую водицу с кислыми красными ягодами, и воспоминания лесной детской вольницы всплывали в памяти. Как хорошо! Хорошо быть рядом с этими вечными вещами: рядом с лесом, с полями и речками, видеть необъятное небо над летними лугами. Хорошо. Не зря же доцент ленинградского университета так прикипел к ним. При желании мог бы, наверное, вернуться на родину и устроиться там по нынешним временам совсем не плохо.