Сергей Лавров - Мултанское жертвоприношение

— Месяц не месяц, а неделю пришлось попоститься, — с сожалением провожая взглядом блюдо, сказал сыщик, и перестал дурачиться. — Ладно, не кипятитесь так. Расскажу. Только это разговор долгий, и версия пока предварительная, хотя, на мой взгляд, наиболее близкая к истине. Учесть прошу, что это просто рабочая полицейская версия, а не инспирирование властей!

— С самого начала положил я в основу, что Матюнина могли убить кладоискатели, — начал свой рассказ Кричевский. — Навел меня на мысль эту причетник Богоспасаев, который показал, что Матюнин странствовал с заступом на плече и имел ладони, сбитые от беспрестанной копки земли. Полагаю, это пристрастие Матюнина к искательству кладов нетрудно проверить, побывав в Ныртах, на родине убитого.

Показания Богоспасаева про сбитые ладони нищего подтвердил Санников-старший, крестьянин из села Кузнерки, в доме которого с третьего на четвертое мая ночевал Матюнин. А вот сын его не подтвердил мокрых мозолей на руках того человека, который на следующую ночь назвался крестьянином из Ныртов, страдающим падучей болезнью. Так что я бы не стал так смело утверждать, что Матюнин ночевал снова в Кузнерках.

Следуя рабочей версии своей, удалось мне разыскать в глуши лесов вотских одного полубезумного волхва-туно, искалеченного медведем в ту самую пору, как пропал Матюнин. Волхв этот рассказал мне, что четыре года назад он, будучи в сговоре с шайкой кладоискателей, замолил в окрестностях вотяцкой деревни Люга, где по преданиям спрятано золото разбойника Пугачева, одного «двуногого». Целью жертвоприношения было вызвать злого бога подземелий Акташа, чтобы тот помог добыть клад. Однако во время жертвоприношения, происходившего глухой ночью в лесу, когда была уже отсечена у жертвы голова и вынуты легкие и сердце, бог Акташ разгневался и в образе огромного медведя набросился на кладоискателей. Волхву досталось больше всего. Медведь его попросту скальпировал, и выжил туно-гондырь чудом. Раненый, он бежал без оглядки из тех мест, и с тех пор скрывается от мести Акташа далеко, под медвежьей шкурой, снимать которую боится и днем и ночью.

— Что ж он вам вот так, запросто, в убийстве и признался? — скептически спросил Карабчевский, слушавший, однако же, с неослабным вниманием.

— Он не воспринимает это как убийство, — сказал Кричевский. — У меня, конечно, есть свидетель-переводчик, но, полагаю, привлечь этого туно к суду будет непросто, поскольку при малейшей угрозе ему он от своих слов откажется.

— Самооговор! — пожал плечами адвокат. — Вы еще, небось, этой мерзкой камышовой водкой его накачали?! Я бы его защитил легко.

— Все это было бы так, — продолжал сыщик, — кабы не нашлось косвенных свидетелей убийства и прямых виновников всей последующей неразберихи. Выбравшись едва из тех глухих мест, повстречал я спешившего мне навстречу урядника Соковникова, которого пристав Тимофеев отрядил ко мне вместо себя, поскольку сам вызван был вами к суду и присяге. С этим Соковниковым разбирали мы в волости записи о фактах нахождения в округе кладов и появления на руках у населения драгоценных изделий и золотых и серебряных монет. Выяснили, между прочим, что четыре года тому некий нищий пытался на базаре в Кузнерке сбыть золотой ефимок времен Иоанна Грозного и покорения Казани. Задержать нищего не удалось, поскольку он испугался особого внимания окружающих, проявленного к его находке, и поспешно скрылся до прибытия полиции.

— Полагаете, это мог быть Матюнин? — спросил Карабчевский, вытащив из внутреннего кармана сюртука, специально нашитого для этих целей, длинную сигару.

— Полагаю, — согласился сыщик, глядя, как гость напрасно ищет взглядом щипцы для откусывания сигар, и протянул ему обычный нож. — Но главное состояло не в этом. На каком-то этапе обширных бесед наших с Соковниковым, человеком, кстати, весьма трезвого и практического рассудка и непьющим, заинтересовался я родственниками обвиняемых вотяков и попросил урядника составить мне подробный списочек их родословных вотяцких. Не упомню уже, с чего это мне в голову пришло. И вот, посреди множества фамилий, добросовестно выписанных исполнительным урядником из церковных и земских книг, обнаружил я, на удивление, что крестьянин Старого Мултана Василий Кузнецов, который был в ту ночь караульным и, по версии обвинения, привел нищего Матюнина в избу вотяка Кондратьева, состоит в кумовьях с крестьянином Антоном Евстаховым из деревни Люга! Понимаете, к чему я клоню?!

— Не понимаю, — без обиняков признался Карабчевский, слушавший очень внимательно. — Кто таков этот Антон Евстахов? В деле он никак не фигурирует.

— Разумеется, не фигурирует! — согласился Кричевский. — Все следствие только вокруг Старого Мултана и вертелось! Антон Евстахов и Демьян Петров — два вотяка-язычника, жители деревни Люга, известные в округе охотники. На медведей, в том числе. Когда мы Люгу проезжали, хотел я с ними повидаться, да Петров через домашних сказался уехавшим на мельницу, а Евстахов дома лежал с побитой мордой, и жена его сболтнула сдуру, что он через кума, то бишь, через обвиняемого Василия Кузнецова, пострадал!

Из этого сделал я заключение, что Антону Евстахову нечто известно, что может облегчить участь родственника его, Василия Кузнецова, но кто-то, возможно, все сообщество крестьянское, не дозволяет ему про это с полицией разговаривать, и аргументы веские к морде его прикладывает. Поскольку была у меня уже весьма твердая версия, и даже место событий было мне известно по описанию туно-гондыря, поспешил я обратно в Люгу, дорогой уже знакомой, и свалился к ним, как снег на голову. Антон Евстахов допроса не выдержал, да и не очень-то запирался, радуясь, что полиции и так все известно, и, следовательно, он перед односельцами своими чист будет. Он рассказал, а Демьян Петров впоследствии подтвердил, что четвертого мая 1892 года пошли они на охоту на медведя, и где-то в огромном лесном урочище между реками Люга и Кылт, где я, кстати, заблудился, как младенец, подранили крупного самца. Медведь, однако, ушел в заросли, и они, повинуясь негласному кодексу охотничьему, по которому подранка оставлять в живых нельзя, чтобы никого не искалечил и не убил, направились по следам его. Видимо, рана у медведя была легкая, потому что они гнались за ним до самой темноты, но так и не смогли пристрелить. Сошла ночь, они срубили себе лабаз на ветвях сосны и устроились там с ружьями, опасаясь ночного нападения, так как слышали, что медведь ревет где-то неподалеку.

Ближе к рассвету вдали послышались им людские крики о помощи и звериное рычание. Они сошли с лабаза, и, будучи при ружьях, направились в ту сторону. Вскоре в предутренней мгле замаячил, замигал им свет угасающего костра. Они пошли на огонь. Взорам их представилась ужасающая картина. Посреди сырой низины, меж раскиданных в беспорядке мотыг и лопат, возле начатой ямы, лежал навзничь обезглавленный труп, несомненно для них жертва медвежьей свирепости. Все вокруг было испещрено следами, людскими и медвежьими, но ни живых людей, ни зверя уже и в помине не было.