Эрик Вальц - Тайна древнего замка

Элисия возмущенно вскочила. Нет, так нельзя сказать, она не была возмущена, скорее она была готова к тому, чтобы изобразить возмущение, а теперь подумала, что настал подходящий момент сделать это.

— Что ты хочешь сказать этим?

— Ничего.

— Ну и ладно.

— Если ты не поняла мои слова, то почему ты так разволновалась, услышав их?

— Потому что ты ничего не говоришь и не делаешь без задней мысли.

Я и без того была на пределе своих сил. Я едва перенесла службу, голова болела, свинина на ложе из капусты вызывала во мне тошноту, меня чуть не вырвало после глотка воды, мне хотелось плакать. А еще я была зла на себя за то, что вообще что-то сказала. Мне нужно было уйти в свои покои и лечь спать, как я делала раньше, когда мы ссорились с Агапетом. Я не хотела ругаться с Агапетом, а с моей дочерью так тем более. И все же…

Ярость вспыхнула во мне, словно пожар жарким летом.

Я подумала: «Ты мой демон, я хочу изгнать тебя, если бы не ты, я была бы счастлива». И едва я подумала об этом, слова сами собой сорвались с моих губ. В это мгновение я жалела о том, что вообще родила Элисию. Эта мысль промелькнула в моей голове и исчезла уже через мгновение, но она была.

Не помню точно, что происходило дальше, но мне кажется, что я разрыдалась.

— Ну все, довольно! — воскликнул Эстульф. — Бальдур, Элисия, вы немедленно покинете этот праздник.

Я слышала, что Бальдур что-то отвечал ему. Они кричали друг на друга, а я думала: «Нет. Нет. Что с нами такое? Что тут происходит?»

И вдруг Элисия села на стул рядом со мной. Было ли то сострадание и жалость в ее глазах? Ах, как мне хотелось бы этого! Сострадание — это уже что-то. Значит, не все потеряно. Она отерла слезу с моей щеки, и я ощутила счастье — столь же остро, как чувствовала ярость мгновение назад.

И что она говорит потом?! Что она себе позволяет?!

— Эстульф — жестокий, злой человек. Он тебя обманывает. Ты просто не видишь этого, я понимаю тебя, я ведь и сама знаю, что такое любовь. Но открой глаза, мама! Эстульф просто использует тебя. Он пытался… пытался убить меня, сегодня ночью, ты помнишь, я кричала. Это был не кошмарный сон, нет. Эстульф пытался убить меня, он или подосланный им убийца, и он попытается вновь, я это знаю, мама, я слышала, поверь мне, мама, он хочет убить меня!

Мне показалось, будто меня отбросило в сторону, отбросило и закрутило, я словно вновь очутилась в той бочке, в которой я еще десятилетней девчушкой каталась с холма. Мое тело стало таким хрупким, алебастровым, а мысли разлетелись на мелкие осколки. Я медленно поднялась. Все в зале следили за руганью этих двух задир, пока я не закричала:

— Ты больна, Элисия, болен твой дух, твоя душа, ты безумна, безумна, слышишь?! Безумна! Я больше не хочу тебя видеть. Убирайся прочь, туда, где ты никому не сможешь навредить.

А потом я начала вопить. Я уже не помню, что я говорила и говорила ли вообще. Со мной случился настоящий припадок бешенства, за который мне потом было стыдно. Нужно отметить, что мне стыдно за мое помешательство, за то, как именно я проявила свою злость. Самой же злости я не стыжусь.

От этого Бальдур распалился еще больше. Он ударил Эстульфа, тот дал сдачи — это было и отважное, и в то же время глупое решение, потому что Бальдур, если захочет, может одним ударом сломать табурет. Когда-то он гордо продемонстрировал это свое умение Агапету. Теперь же он сломал Эстульфу ребро слева и сломал бы челюсть, если бы их не растащили стражники.

Только что ко мне приходил Эстульф. Он был очень мил и заботлив, пытался скрыть от меня боль от ребра. Этим он смущает меня, потому что уже давно мне не удается уменьшить его хлопоты. Мне хотелось бы защитить его от всего и всех: от Бальдура, от разочарований, опасностей и ошибок, от старости, от смерти, как его, так и моей, от холода ночью. Теперь же я стала главным источником его волнений. И я хочу защитить его от себя. Но у меня не хватает сил на то, чтобы жить привычной жизнью. Откуда же им взяться на подвиги? Я спрашиваю себя, куда подевалась моя сила, которой еще недавно было так много.

— Мне жаль, что я вот так убежала, — сказала я.

— Не вини себя. Я выгнал Бальдура из замка. Представь себе, он хотел вызвать меня на дуэль на мечах.

— И что ты ответил?

— Что на дуэль графа может вызвать только тот, кто равен ему или же выше его по титулу, чего о Бальдуре не скажешь.

— Ты поступил правильно. Но из-за этого ты во многом потерял уважение вассалов.

— Я знаю. Но если бы я принял его вызов, то я потерял бы жизнь, и в этой ситуации я предпочел отказаться от уважения вассалов.

Я заставила себя улыбнуться. Эстульф совсем не похож на других мужчин, и это так прекрасно… Иногда мне кажется, что он родился не в свое время. Его близость и любовь радовали меня, но, увы, я все еще страдала от чудовищной головной боли.

— И что теперь будет с Бальдуром? — спросила я.

— Я приказал главному конюшенному предложить Бальдуру поселиться на сеновале за пределами замковых стен. Ты же знаешь, слуги иногда ночуют там. Конечно же, я запретил конюшенному говорить Бальдуру, что предложение исходит от меня, иначе этот глупец отказался бы, и что тогда с ним было бы?

— Почему ты все еще столь добр к нему?

— Из-за Элисии. Не должны же они, как Мария и Иосиф, отправляться в путь в поисках места, где можно произвести на свет ребенка. Элисия останется в своих покоях, запрет на вход в замок распространяется только на Бальдура. Если ты, конечно же, не говорила всерьез, когда сказала, что больше не хочешь видеть свою дочь.

— Не знаю, Эстульф. Честно говоря, не знаю. Эта ярость… Так разозлиться можешь только на того, кого любишь, верно? И в то же время мне хочется убить ее.

Мы долго смотрели друг на друга, а потом Эстульф поцеловал меня в щеки и в губы.

— Кстати, завтра я отправлюсь к твоему сыну, — сказал он, прежде чем уйти. — Я приказал Бильгильдис и Раймунду все подготовить. Викарий ничего не узнает, я сделаю вид, будто поехал в долину раздавать милостыню бедным. Знаешь, ведь сейчас Рождество, полагается бросать народу монеты… Ты… Ты ведь не против, правда?

— Против? По-моему, это прекрасная мысль. Бильгильдис, конечно, рассказывает мне об Оренделе, но по вполне понятным причинам она не отличается красноречием, да и Раймунд не разговорчивее бревна. А что до писем… Это всего лишь письма. Знаешь что? Я поеду с тобой.

— Нет, об этом не может быть и речи. Поездка туда и обратно, волнение от встречи с сыном… А ты слаба, тебя изводит тошнота… Подумай о ребенке!

— Ты даже не представляешь себе, что для меня значит то, что моего сына поздравит с Рождеством человек, которого я люблю. Ты сделаешь это для меня?

— Ну конечно. Признаюсь, я тоже немного взволнован. Я его не знаю, он меня не знает, я лишь его отчим, вдруг я скажу что-то не то или…