Эрик Вальц - Тайна древнего замка

Будь счастлив. Пусть жизнь твоя будет лучше, чем моя.

Мальвин

Со времени моего отъезда из Констанца и разговора с герцогом я собирался убить Бальдура. Я думал об этом преступлении еще тогда, когда впервые приехал в замок. Это чудовищное злодеяние словно протягивало мне руку из темноты, и я был близок к тому, чтобы схватиться за эту руку. Только смерть Бальдура позволила бы мне жить с Элисией. Но четыре месяца назад совесть одолела мою страсть, и без преувеличения могу сказать, что это была самая нелегкая борьба в моей жизни. Теперь же, когда герцог вновь отправил меня в замок Агапидов, я понял, что во второй раз мне не выстоять в этом сражении. В голове моей незамедлительно сложился план, и мне не потребовалось и часа, чтобы продумать все детали. Вчера ночью — первой же ночью после моего приезда сюда — я выбрался из своей комнаты. Стояла глубокая ночь, как и сейчас. Я достаточно хорошо знал замок, чтобы легко найти дорогу на сеновал. Единственным опасным отрезком пути был двор, так как там меня могли заметить стражники, охранявшие ворота. Но они разговаривали, не обращая внимания на то, что творится за их спинами. Выждав подходящий момент, я прокрался мимо них. Ночью черная накидка скрывала мое тело.

На сеновале было темно, и мне было трудно понять, куда идти. Я знал лишь, что Бальдур спит где-то здесь. У меня вдосталь опыта по расследованию преступлений, но совершенно нет его в том, чтобы такие преступления совершать, и потому я опасался того, что могу просто споткнуться о Бальдура, и тогда мне и самому будет несдобровать.

Поэтому я двигался, как слепой Мафусаил, перемещаясь мелкими шажками и вытянув вперед руки. Как мне найти Бальдура и убить его одним ударом ножа, если я свои пять пальцев не вижу?

Мне повезло — снаружи, от ворот, сюда сквозь трещину в стене падал слабый луч света, и я увидел тело. Я обнажил нож, осторожно опустился на колени, чувствуя под ногами влажное сено, замахнулся… и вдруг увидел, что глаза Бальдура широко распахнуты. Я испугался, думая, что он увидел меня, и окаменел. Сколько же времени я простоял вот так, с занесенным ножом? Можно было бы сосчитать про себя до двух, не меньше. Я не мог нанести удар и не мог убежать, хотя я и знал, что должен сделать либо одно, либо другое. Из-за собственного страха я мог бы все потерять. Ах, какой же я дурак! Бальдур свалил бы меня одним ударом, если бы он не был… И вновь холодная волна ужаса поднялась в моей душе. Бальдур уже был мертв. На горле виднелась резаная рана, а я стоял в луже его крови.

Смог бы я убить его? Да, смог бы. Да, да, да. Но тогда, в полуобмороке сидя на окровавленной соломе на сеновале, тяжело дыша и покрываясь испариной, я благодарил Бога за то, что мне не пришлось совершать это ужасное преступление. Лишь вернувшись в свои покои, я понял, насколько непристойна эта мысль. Встав перед распятием, я покаялся в помыслах своих. Конечно же, это не Бог наслал смерть на Бальдура, и Господь не мог одобрять его убийство, даже если благодаря этому я сумел удержаться от совершения преступления. Я молил Бога о прощении, глядя на распятие (и сейчас, когда я пишу эти строки, я смотрю на него), и мне показалось, что на устах Иисуса промелькнула насмешливая улыбка. Теперь я понял почему.

Но все по порядку.

Планируя убийство, я намеревался обвинить в нем кого-то другого и до последнего момента колебался, кого выбрать. Мне кажется, мысли об этом мучили меня больше, чем раздумья о предстоящем преступлении.

Эстульф. На первый взгляд, он идеально подходит на роль козла отпущения. У него были причины для убийства как Агапета, так и Бальдура. Его ненавидела Элисия. Герцог не ценил его. Люди в графстве относились к нему с подозрением из-за его идей — и это невзирая на то, что все его помыслы были обращены им же на благо (мне кажется, это обусловлено противоречивостью душ человеческих: людям проще оставаться в чудовищных, зато привычных условиях, чем стремиться к переменам, даже если они сулят лучшую жизнь). Как бы то ни было, осудив Эстульфа, я приобрел бы много друзей. С другой стороны, Эстульф очень умен. Он смог бы умело защитить себя во время суда, начал бы задавать неудобные вопросы, которые могли бы навлечь на меня опасность. По крайней мере такая вероятность была. А убийцы — или те, кто планирует таковыми стать, — ненавидят неопределенность. Была еще одна причина не делать такой выбор. Обвинение Эстульфа обернулось бы страшной трагедией для графини, а мне нравилась Клэр.

Бильгильдис. Я ее терпеть не мог. И я терпеть не мог ее супруга. Они оба казались мне крайне подозрительными. Осуди я Бильгильдис, мои угрызения совести были бы не такими уж и тяжкими. Такова природа человеческая — нам легче быть несправедливыми к тем, кто нам не нравится. Мне достаточно было указать на ее отношения с Агапетом, и тогда становилась ясна причина для убийства графа — ее ревность к молодой венгерской наложнице. Элисия опечалилась бы, она тяжело восприняла бы казнь Бильгильдис, да и ее память об отце омрачилась бы, но это прошло бы. Однако же у меня было два повода не выдвигать обвинение против Бильгильдис. Будет сложно измыслить причину, по которой ей якобы нужно было убить Бальдура. Кроме того, Бильгильдис слишком много было известно обо мне и Элисии, так как Элисия рассказала ей о нашем романе. Меня очень расстроило известие об этом, ведь Бильгильдис казалась мне змеей, пригретой на груди Агапидов. Ей ни в коем случае не следовало доверять. И если я обвиню Бильгильдис в убийстве, она, несомненно, отомстит мне.

Кара. Она беззащитна. У нее нет сторонников, причины для убийства Агапета и Бальдура очевидны, все и так ее подозревали, стены в ее комнате исцарапаны письменами, и по замку уже поползли слухи о том, что венгерская ведьма всех прокляла… Было бы так легко отдать ее под суд и казнить. Если бы не я, это случилось бы еще в прошлом сентябре. Так почему не решиться на это теперь? Но как раз ее беззащитность и не давала мне этого сделать. Не создан я для того, чтобы жертвовать невинными людьми. Я был уверен в том, что Кара никак не связана с убийством Агапета, слишком уж много было фактов, подтверждающих ее непричастность. При мысли о Каре во мне вновь просыпался викарий, человек, которому по должности положено заботиться о том, чтобы справедливость восторжествовала. Это моя работа, и я исполняю ее много лет, потому теперь все во мне противилось такой чудовищной несправедливости.

Сейчас я вижу перед собой твое лицо, лицо того, кто читает эти строки. Я знаю, ты качаешь головой от удивления — мол, посмотрите, он готов убить невинного человека, но мучается угрызениями совести при мысли о том, чтобы обвинить в этом убийстве другого невинного. Мол, как возможно соединить такие порывы в одной душе?