Ирина Глебова - Между волком и собакой. Последнее дело Петрусенко

– На немецком, – уверенно заявил Сявка. – И тот ему ответил, тоже по-немецки.

– А что, ты немецкий понимаешь? – насмешливо хмыкнул Зарудный.

Бандит помотал забинтованной головой, выдавил подобострастную улыбку:

– Та не-е… В кино слыхал, да по радио. Так они и булькотели, похоже…

Да, подумал Дмитрий, в радиопередачах, в документальной кинохронике сейчас часто можно услышать немецкую речь, когда идут записи с гитлеровских сборищ, парадов, речей. Да и в некоторых художественных фильмах… Гриша Зарудный вспомнил, видимо, о том же, потому что спросил с иронией:

– Кино, значит, любишь? «Границу на замке» смотрел? «Партийный билет»? Интересно было? Особенно когда таким, как ты, руки заламывали! И шпионов ловили. Думал, небось, что только в кино так бывает…

Сявка молчал, съёжившись на койке – жалкий, несчастный. Ловил взгляд оперативников: порадовал ли их рассказом о старике-фотографе? И быстро-быстро заморгал, когда оба встали.

– На сегодня всё, – сказал Кандауров. – Но вопросы ещё будут.

Старика-фотографа взяли в тот же день. Примаков Константин Калистратович не испугался и не удивился. Объяснил:

– Это было неизбежно.

– Пришли бы сами, – сказал Гриша Зарудный.

– А вдруг бы пронесло, – пожал плечами старик.

Он рассказал много интересного. И первое – то, что подтвердило интуитивное, практически бездоказательное предположение Петрусенко. Архитектор Фарнезе был агентом Германской империи в годы Первой мировой войны. А Примаков уже тогда владел известным в городе фотоателье, сам был отличным мастером, или, как его называли, – фотохудожником. Его принимали повсюду: и власти, и аристократия, и купцы-миллионщики, и военное руководство, и творческое общество города. Всем хотелось иметь фотографии, сделанные лично Константином Примаковым – и в самом деле отличные произведения. Он был «своим» повсюду, потому и разговоры при нём велись откровенные. А Фарнезе хорошо платил за выплывшие из таких разговоров интересные сведения.

Постаревший Примаков рассказывал обо всём с ностальгической оживлённостью:

– Я же видел, что всё вокруг прогнило, всё летит в тартарары. Можно сказать, я способствовал падению царского режима, согласитесь! Приближал вашу революционную победу!

Спешно уезжая в семнадцатом году, Фарнезе сказал своему агенту: «Может быть я и сам вернусь, а нет – вас найдут. Ждите». Чтобы ждать было нескучно, уверил, что в Германии, в одном из банков, ему будет положена хорошая сумма под хорошие проценты. И оставил плотный конверт, правда не запечатанный. В конверте – хорошего качества два фотографических снимка. На первом общий вид помещения, явно нежилого, подсобного. На втором – крупным планом один из углов этой комнаты, кирпичная стена… Итальянец сказал только, что конверт заберёт тот, кому Примаков станет служить, как служил ему. Когда появился Хартман, фотограф спросил: «Снимки заберёте?» «Позже, – ответил тот. – Я сам скажу».

От раненого бандита уже было известно, что за снимками Хартман пришёл за два дня до ограбления дома на улице Коцарской. Того самого дома, который до революции принадлежал архитектору Фарнезе, и в котором Брысь нашёл некую шкатулку. А так как фотографии немецкий агент передал через Сявку именно Брысю, вывод напрашивался сам собой. На снимках изображался особняк Фарнезе и стена в подвале, которую взломали при ограблении. Значит Дементий Барысьев и был тот, «кому предназначено» было знать. Что? Да место, где хранились – по всей видимости, – драгоценности.

В тот же день, обсуждая произошедшие события уже всей группой, вместе с Троянцем и Петрусенко, оперативники выстроили наиболее вероятную схему. Германский разведчик Фарнезе, покидая в 17-м бурном году Харьков, оставил некие драгоценности – в камнях или золоте, – в тайнике своего особняка. Скорее всего, часть драгоценностей, предназначенных своему камердинеру и агенту Барысьеву. Не сыну, конечно – отцу. Но где – точно не сказал. Узнать об этом Барысьев-старший должен был из фотографий: уж он-то хорошо знал особняк, не ошибся бы. И понятно: Барысьев должен был поступить в распоряжение другого агента, ведь именно от него ему попадут снимки.

– Думаю, – сказал Троянец, – этот Фарнезе и его хозяева планировали заслать шпиона гораздо раньше. Но возможности не представлялось. И у нас обстановка им не способствовала, да и Германию колобродило. Но вот Гитлер утвердился, пошёл захватывать земли, нацелился сюда…

– Разведка при нём сильно окрепла, – кивнул Викентий Павлович.

– А тут ещё стало известно, что танк в Харькове разрабатывают новейший. Небось вспомнили, что есть здесь агентура.

– Да, Виктор, – поддержал Качуру Дмитрий. – Только Барысьева в живых уже не было. Но, похоже, он всё успел рассказать сыну. Не потому ли тот вернулся в родные места? И как они с Хартманом нашли друг друга?

– Об этом нам может рассказать теперь только Брысь. – Викентий Павлович прошёлся по комнате и после паузы произнёс спокойно, но совершенно уверенно. – Я сам его об этом расспрошу. По-дружески. – Обвёл всех взглядом, улыбнулся в усы. – Что, ребята? Пришло время Шуре Величко возвращаться в город, а мне перебираться в домик у плотины, на Журавлёвке. Говорите, всё готово, лаборатория оборудована? Значит, Борису Аристарховичу Копылову там самое место.

– И всё-таки, Викентий Павлович! Сомневаюсь я, сомневаюсь! И боюсь за вас…

– Не надо, Андрюша, – сказал мягко Петрусенко. – Всё уже обговорили, решили. И потом, не забывай: у моста в машине было всего четыре ящика тротила. А два, значит, остались у Брыся. И когда он говорил там, на Коцарской, что «бабахнет», ох не думаю, что имел в виду наш танк. Что-то своё планирует.

– Да помню я, помню! – Троянец с досадой махнул рукой. – А если всё-таки не придут бандиты к парню? К Александру Величко?

– Явятся! Как только он окажется дома, тут же узнают об этом. Сколько у моста в перестрелке убито? Двое? И Рияка взят. Такие потери в банде надо непременно восполнить. Нет, они Шуру Величко не упустят из виду. Молодой, сильный, спортсмен, и, по их мнению, уже повязан с ними.

– Ну а парень не подведёт? – всё же уточнил Троянец. – Я знаю, вы с ним хорошо поработали, но всё же… Дело сложное, Брысь, похоже, не дурак.

– Риск есть, – вздохнул Петрусенко. – Если бы можно было без Величко обойтись… Но варианта другого нет. А в Шуре я уверен. У него не только мускулатура хорошая, но и голова работает. Вообще он парень толковый.

Викентий Павлович улыбнулся, вспомнив разговор с женой о фильме «Если завтра война», о молодых ребятах. И добавил:

– Наш парень, советский.

Константин Калистратович Примаков хоть и пытался представить себя идейным борцом с царским режимом, на вопрос «Почему продолжал помогать теперь уже врагам советской страны?» – толково ответить не смог. Сказал, что почти за двадцать лет уверился, что о нём забыли. Не ждал уже никого. Но тут же и проговорился: конечно же понимал – у нынешней Германии к Советскому Союзу особый интерес. И когда агент всё же появился, сразу понял – немец. Нет, он не знал ни имени Хартмана, ни профессии. Но при первой же встрече спросил: «Похоже, вы не итальянец?» Спросил по-немецки. И не только потому, что распознал акцент.