Далия Трускиновская - Скрипка некроманта

— Что ты высматриваешь? — спросил Давид Иероним.

— Скорее веди сюда ормана. Кажется, мы приехали вовремя.

И, когда Гриндель убежал, Паррот повторил в растерянности:

— Фон Либгард!.. Кто же мог это предвидеть?.. Кто бы поверил подлому доносчику?..

Тут только Маликульмульк вспомнил, где видел и слышал это имя.

Самое время было упрекнуть Паррота: а ведь доносчик-то оказался прав! Среди кучи всякой дряни в безумном послании покойному императору нашлось-таки жемчужное зерно!

Но философы и физики мыслят как существа разной породы. Физик знает, что правильно и что неправильно, философ иногда способен ощутить жалость, которая затмевает правду.

В этот миг Паррот был жалок. И Маликульмульк вдруг ощутил свое превосходство над несгибаемым приятелем. Не настолько великое, чтобы начать кобениться и кочевряжиться, да и непонятно, в какой области оно вдруг явилось, это превосходство. Маленькое, похожее на искру — сверкнуло и сгинуло; не чета тому превосходству над родом человеческим, какое доводилось испытывать в столице, держа в руках свежие томики своих журналов.

Еще минута — и стало не до размышлений.

Из Шпигелевых ворот выкатили простые санки, на каких только дрова возить, запряженные низкорослой лошадкой, и направились в сторону Лазаретной.

Подошел орман, принял из рук Паррота вожжи, выслушал приказание: следовать за санками, не догоняя, на пристойном расстоянии.

— Кажется, я знаю, что там, — сказал Давид Иероним.

— Мы все это знаем, — кратко ответил Паррот.

Сани скользили по накатанному снегу в сторону Лазаретной, а Маликульмульк продолжал свой безмолвный спор с физиком, но уже с новых позиций: физик-то не всегда прав и переживает свои поражения не менее тяжко, чем Маликульмульк — свои. Но при этом физик не умеет никого жалеть, и оттого ему, возможно, легче. Сказал все, что думает, о господине Крылове — и полагает, будто это принесет жертве пользу!

Подросток, подумал Маликульмульк, подросток, да это ж приговор, физик ошибиться не может!

Ну да, со стороны так оно и есть. Любознательный, деятельный подросток, который вдруг обиделся на мир взрослых и забрался в убежище. Решил: вот всем вам назло перестану умываться, вытирать нос и чесать волосы! Треклятый Паррот, что за слово…

Но коли так пойдет дальше, то Паррот и из подростков разжалует. Скажет: младенец! Огромный белокожий младенец, которому плохо в пеленках и свивальниках, а как распеленают — он счастлив лежать в натуральном своем виде, он блаженствует, смеется, и благо еще, что не тащит в рот большой палец левой ноги! Младенец с дымящейся трубкой, которая, наверно, этот самый палец заменяет. До чего ж все складно, аж тошно…

Парроту дай волю — он все на свете объяснит. На то и физик. Но философу с того не легче.

Философа заставили думать, вспоминать, оправдываться. Жестоко, впервые в жизни, пожалуй, такая жестокость, против всего прочего он отрастил броню…

Санки со Шпигелева двора доехали до городских пастбищ. Сейчас это была огромная неровная равнина, покрытая снегом. Кучер проехал вперед, к ближайшему холмику, сошел с санок, взял лопату, раскидал снег и, свалив в яму продолговатый тюк, закидал его, заровнял, загладил снежный покров. Ночью еще навалит вершка полтора — и все, и лишь весной явится миру тело, хозяин может быть доволен. Можно ехать домой.

Но вышло совсем иначе.

Орман, Маликульмульк и Гриндель руками раскидали снег, Паррот светил им. И, когда показалось мертвое лицо старого Манчини, обрамленное кровавыми сосульками, сказал:

— Сейчас мы оставим это здесь, до утра. А утром, в шесть или семь, все втроем идем к его сиятельству. Предлагаю переночевать в аптеке, чтобы потом друг друга не дожидаться. Дети у родственников, я за них спокоен.

Опять перед Маликульмульком был взрослый, все решивший за младших. Опять Гриндель ни словом не возразил.

И попытка жалости бесстыдно провалилась.

— Я готов был убить тебя, братец, — сказал князь, выйдя к Маликульмульку в малиновом архалуке. — Куда ты поволок княгиню? С ума ты сбрел — в такое время, через реку?! И оставить ее одну в какой-то гадкой корчме?!

Он смотрел так сердито, что даже постоянно прищуренный левый глаз — и тот, казалось, вот-вот примется молнии метать.

— Так было угодно ее сиятельству…

— Угодно ее сиятельству! А у тебя головы на плечах уж вовсе не стало?! Твое счастье, что ты мне на глаза не попался! Сам теперь пойдешь искать большую надежную лодку, чтобы княгиню сюда переправить! Сам! А как сани с лошадьми вызволять прикажешь?

— Вчера лодочник сказал — через неделю лед такой встанет, что пушечным ядром не прошибешь.

Князь подошел к окну.

— Да лед и теперь уж есть. Как лодка сквозь него проломится? Ну, заварил ты кашу!

— Так было угодно ее сиятельству, — вдругорядь буркнул, глядя в пол, Маликульмульк. — Ваше сиятельство, я знаю, кто выкрал скрипку. Там, за дверью, профессор Дерптского университета господин Паррот и будущий хозяин аптеки Слона господин Гриндель. Мы все вместе разгадали эту загадку и можем назвать имя главного вора…

— Что ты такое несешь? Дерптский профессор, какой-то аптекарь и ты — поймали вора?

— Ваше сиятельство, позвольте доложить…

— Помолчи.

Князь прошелся взад-вперед по гостиной, играя витым золотым поясом архалука.

— Ладно, будь по-твоему, — сказал он. — Ступай на поварню, вели накрывать завтрак на четыре куверта… больше ты никого с собой не приволок, никаких докторишек, соборных проповедников, бродячих акробатов?.. Ступай.

И ушел в спальню.

Минут двадцать спустя все четверо уже сидели за столом.

— Кушанье у нас простое, русское, — говорил Голицын, гордясь своей безупречной немецкой речью. — Оладьи едим жирные, с вареньями, с медом. Крыжовенное варенье княгиня сама варить изволила, это посложнее всякой химии. Блины печем с припеками. Гречневые мой Трофим начиняет рублеными яйцами, крупичатые — снетками, а может испечь и розовые крупичатые — со свеклой. Сейчас их начнут приносить — горячие, прямо со сковородки. Чай пьем с ромом и сливками. Надо ж вам знать, что такое русская еда.

— Могу ли я в ожидании блинов говорить с вами о деле? — спросил Паррот.

— Извольте.

— Ваше сиятельство, вы человек военный, вряд ли я испорчу вам аппетит, если начну с трупа.

— Труп на завтрак — это очень мило, — заметил князь. — Отстал я от новых светских обычаев, молодые люди, отстал. Хорошо, что ее сиятельство не с нами, а в дикой корчме, куда вы ее вчера так успешно завезли. Она бы много чего сказала о таком деликатесе.

И он усмехнулся, показывая всем видом: ну, я вас слушаю, господа авантюристы.

— Труп лежит на краю городского выгона, присыпанный снегом, мы воткнули ветку, и найти его будет легко, если кто-то из нас поедет вместе с полицейскими служителями. Это — так называемый отец Никколо Манчини, — начал Паррот.