Александра Девиль - Чужой клад

— Я еще не решил, — уклончиво ответил Денис. — Жду прибытия Кирилла Григорьевича. С ним должны приехать два моих помощника.

— Скорей бы уж прибыл наш гетман, — заметил Илья. — Когда он здесь, все вокруг оживляется, в Глухове весело.

— Ваша правда, — поддержал его Новохатько. — Это прямо праздник, когда гетман с супругой приезжать изволят. А я так хорошо помню его первый приезд, как будто это было только вчера. Сколько тогда люду понаехало! А уж какие наряды, какие мундиры, я таких сроду не видывал! А подвод было штук двести и все с отличными лошадьми, по три рубля за каждую, не меньше.

Шалыгин, наклонившись к Томскому и понизив голос, сказал:

— А я еще помню, как Киевский архиерей разъезжал по Глухову, понапрасну добиваясь лицезреть сына достопочтенной вдовы Розумихи. Утром гетман еще почивал, а вечером уже поехал на прогулку.

— Представляю, как жителей Глухова веселила сия эпопея преосвященного, — в тон ему заметил Денис.

Настя невольно улыбнулась. А Новохатько, не обратив внимания на негромкие реплики, продолжал предаваться приятным воспоминаниям:

— А вот еще раньше, помню… в сорок втором году ездил я с обозами в Москву, к нашим депутатам… То есть вначале депутаты побывали в Петербурге, ходатайствовали перед императрицей по малороссийским делам. А депутатами были выбраны Апостол, Маркович и Горленко. К слову, Горленко — Михайле Криничному двоюродный дядька, так ведь, барышня?

Настя кивнула. События тринадцатилетней давности были памятны ей тем, что после поездки в Петербург и Москву родственник по просьбе Михаила и Татьяны Криничных привез для их дочери учителей по немецкому и французскому языкам. А еще Горленко договорился с московским почтмейстером, чтобы присылал в Полтаву парижские и амстердамские газеты. Такая просветительская роскошь недешево обошлась Криничным, но Настины родители, то ли почувствовав дух времени, то ли в силу своих природных наклонностей, верили в пользу и смысл хорошего образования.

— Так вот, — продолжал Остап Борисович, — в Петербурге наши депутаты были у генерала Ушакова, что заведовал тайной канцелярией, потом у канцлера князя Черкасского… он, говорят, из бывших казаков… потом у князя Куракина. Потом Алексей Григорьевич Разумовский их принял. А на шестой день были во дворце и имели аудиенцию у императрицы. Привет говорил пан полковник лубенский Апостол, а отвечал на привет тайный советник барон Миних. После этого депутаты были допущены к ручке императрицы. Потом их привечали, приглашали во дворец на оперы. Также ездили в Академию покупать книги. А в Академии ученый немец показывал им разные чудеса со стеклами зажигательными через мико… микроскопиум. Ну, еще, конечно, зверей всяких смотрели. А у Алексея Григорьевича выпивали по десять бокалов венгерского…

— Все это хорошо, — прервал его Денис, — но какова была ваша роль в тех достопамятных событиях?

Новохатько с явной неприязнью покосился на Томского и с оттенком раздражения ответил:

— Но я же сказал, что приезжал с обозами в Москву.

— А события в Петербурге вам знакомы только с чужих слов? — чуть насмешливо осведомился Денис.

— Ну, да… — Новохатько поморгал, пытаясь понять, нет ли подвоха в вопросе. — Горленко и Маркович рассказывали старшим казакам, а я тоже слушал. Зато в Москве я самолично присутствовал и знаю обо всем не понаслышке. Мы привозили депутатам горилку двойную, анисовую, вишневку, тютюн, сало, свечи восковые и сальные, сыры, прянички… А еще пригоняли волов и овец.

Насте почему-то стало неловко от столь подробного перечисления провианта, и она прервала Остапа Борисовича вопросом:

— А в опере вам довелось побывать?

— Да, имел удовольствие, — с важностью ответил Новохатько. — И не только в опере. Я вместе со всей казацкой старшиной присутствовал и на коронации. Еще мы ездили в немецкую слободу во дворец к Алексею Григорьевичу. Уж наши депутаты тогда вдоволь напились венгерского…

— Ну а в опере какое давали представление? — спросил Шалыгин.

— А я уж не помню, — развел руками Остап Борисович. — Ведь тринадцать лет прошло, забылось. Только запомнил, что там пели и танцевали с музыкою девки-италианки и… простите, барышня… кастрат, тоже италианец. Голос он имел тоньше, чем у девиц, а сам был толстый, как бочка.

Денис критическим взглядом окинул фигуру Новохатько, который тоже мог бы выдержать сравнение с бочкой, и сказал, обращаясь к Насте:

— Однако же до чего избирательная память у господина судьи. Он превосходно запомнил содержимое обоза, а вот содержание оперы полностью забыл.

Новохатько, видимо, почувствовал насмешку, метнул гневный взгляд на Томского и стал наливаться свекольной краской. Миролюбивый Иван Леонтьевич поспешил предотвратить ссору, с редкой живостью перехватив нить беседы:

— Ох уж эти оперы, их даже знаток не запомнит! По-моему, пан судья очень здраво подметил главную нелепость итальянских опер. Зачем уродовать мальчиков, чтобы они всю жизнь пели женскими голосами каких-то далеких от нас греков и римлян? На мой взгляд, игра жирных кастратов, выступающих в женских ролях, сильно отдает пародией. Ну а каковы они в мужских ролях? Об этом презабавно рассказал один датский капельмейстер: «Поднимается занавес. Слышен высокий женский голос, принадлежащий персонажу в костюме героя. Заглянем в либретто, кто эта переодетая женщина — амазонка или особа, потерявшая рассудок? Ни то ни другое. Это Александр Великий. Возможно ли? С каких пор могучий завоеватель мира превратился в кастрата или вовсе стал женщиной? А кто там противным дискантом сетует на жестокость судьбы и бесчувственность той замужней дамы? Без сомнения, какой-либо развратный дармоед. Мы вновь ошиблись. Это благородный Лизимах, который без оружия, голыми руками уничтожал львов. Вот, наконец, хор героев. Как? Дисканты и альты? Неужели Александр Македонский покорил мир, предводительствуя толпою баб?» [13] Описание, оставленное Иоганном Адольфом Шайбе, посетившим Италию в 1737 году.

Все посмеялись, и благодаря дипломатическому вмешательству Ивана Леонтьевича вечер завершился мирно. Вскоре хозяева вышли проводить гостей на крыльцо. Когда Томский, прощаясь, поцеловал Насте руку, она почувствовала, как его пальцы сильнее, чем нужно, стиснули ей запястье. Это заставило ее посмотреть Денису в глаза, встретившись с его жгучим, пристальным взглядом. Новохатько, потоптавшись, тоже решился поцеловать руки Насте и Гликерии, но у него это вышло так неуклюже, что мало кто удержался от улыбок. Правда, сам «господин Казанова» своей неловкости не заметил.

Когда гости ушли, Гликерия со смехом обратилась к Насте:

— Ну, девонька, боюсь, что скоро из-за тебя тут разгорится жаркий спор. Как бы еще до дуэли не дошло.