Филип Керр - Бледный убийца

– Нет! – закричал он. – Я этого не надену.

Я схватил его руку и завернул ее за спину.

– Вы сопливый трус, черт вас дери, Ланге. Но вы это наденете, или мы повесим вас вниз головой и перережем горло, как поступили ваши друзья со всеми этими девушками. А потом мы, может быть, возьмем да засунем ваш труп в пивную бочку или старый чемодан и посмотрим, как будет чувствовать себя ваша мать, когда ей придется опознавать труп спустя шесть недель.

Я надел ему наручники, а Беккер принялся наносить ему на лицо косметику. Когда он закончил, то в сравнении с Ланге Оскар Уайльд выглядел бы скромным и незаметным учеником драпировщика из Ганновера.

– Поехали, – прорычал Я. – Отвезем эту шлюху в ее отель.

Мы нисколько не преувеличивали, когда описывали ночной «бак» в Алексе. Наверное, в любом большом городе в полицейском участке есть такая камера. Но поскольку Алекс – полицейский участок очень большого города, следовательно, и «бак» здесь очень большой. Он просто огромен, как средних размеров кинотеатр, только вот кресел здесь нет. Нет здесь ни лавок, ни окон, ни вентиляции. А есть только грязный пол, грязные параши, грязные решетки, грязные люди и вши. Гестапо держит там многих своих арестантов, для которых не хватило места на Принц-Альбрехт-штрассе. Орпо отправляет туда на ночь пьяных, там они дерутся, блюют и отсыпаются. Крипо использует это место так же, как Гестапо использует канал: это сливная яма для человеческих отбросов. Ужасное место для человеческого существа! Даже для такого, как Рейнхард Ланге. Мне пришлось постоянно напоминать себе о том, что сделали он и его друзья, об Эммелин Штайнингер, лежащей в бочке, словно гнилая картошка. Некоторые из заключенных засвистели и стали посылать воздушные поцелуи, завидев, как мы тащим его вниз, а Ланге побелел от страха.

– Господи, вы ведь не оставите меня здесь?! – взмолился он, вцепившись в мою руку.

– Тогда колись. Расскажи о Вайсторе, Ране и Киндермане. Подпишешь заявление – и получишь прекрасную камеру на одного.

– Я не могу, не могу. Вы не знаете, что они со мной сделают.

– Нет, но я знаю, что сделают с тобой эти, – сказал я и кивнул на людей за решеткой.

Дежурный сержант открыл огромную тяжелую решетчатую дверь и отступил на шаг, Беккер втолкнул Ланге внутрь.

Когда я вернулся в Штеглиц, его крики все еще звенели у меня в ушах.

Хильдегард спала на диване, ее волосы разметались по подушке, как спинной плавник экзотической золотой рыбы. Я присел рядом, провел рукой по гладким шелковистым волосам, поцеловал в лоб и уловил запах алкоголя. Ее веки дрогнули, она открыла глаза, печальные и заплаканные. Потом протянула руку, коснулась моей щеки и, обняв меня за шею, привлекла к себе, чтобы поцеловать.

– Мне надо поговорить с тобой, – сказал я, отстраняясь.

Она прижала свой палец к моим губам.

– Я знаю, что она мертва. Я уже выплакалась. В колодце больше нет воды.

Она печально улыбнулась, и я нежно поцеловал ее веки, погладил ладонью душистые волосы и, уткнувшись носом в ухо, припал губами к ее шее. Ее руки все крепче и крепче сжимали меня.

– У тебя ведь тоже был ужасный вечер, – тихо проговорила она, – не так ли, дорогой?

– Ужасный, – подтвердил я.

– Я боялась за тебя, когда ты вернулся в тот страшный дом.

– Не будем об этом.

– Отнеси меня на кровать, Берни.

Она обняла меня за шею, я поднял ее на руки и, как беспомощного ребенка, отнес в спальню. Посадив на край кровати, начал расстегивать блузку. Когда я снял блузку, Хильдегард вздохнула и откинулась на покрывало. Она немного пьяна, подумал я, расстегивая молнию на юбке. Я осторожно стащил юбку через ноги, на которых были надеты чулки. Затем снял с нее комбинацию и стал целовать ее маленькие груди, живот и бедра. Но ее трусики никак не поддавались: то ли слишком узки, то ли врезались между ягодицами. Я попросил ее приподняться.

– Сорви их, – сказал она.

– Что?

– Сорви их с меня. Сделай мне больно, Берни! Пользуйся мной. – Она говорила, задыхаясь, ее бедра смыкались и размыкались, как челюсти огромного жука-богомола.

– Хильдегард...

Она сильно ударила меня рукой по лицу.

– Послушай, черт тебя дери! Делай мне больно, когда я говорю.

Я схватил ее за руку, когда она попыталась ударить меня еще раз.

– На сегодня с меня хватит. – Я схватил ее за другую руку. – Прекрати.

– Пожалуйста, ты должен...

Я замотал головой, но она обхватила мою талию ногами и с такой силой сжала их, что у меня заболели почки.

– Прекрати, пожалуйста.

– Ударь меня, ты, глупый уродливый ублюдок! Разве я не говорила тебе, что ты еще и глупец? Типичный твердолобый полицейский. Если бы ты был настоящим мужчиной, ты бы изнасиловал меня. Да куда тебе!

– Если тебе хочется страданий, мы можем поехать в морг. – Я развел ее бедра, затем оттолкнул от себя. – Но только не в постели. Здесь нужна любовь.

Она перестала извиваться и на минуту, как мне показалось, осознала, что я прав. Потом, улыбнувшись, приподнялась и плюнула мне в лицо.

После этого мне ничего не оставалось, как уйти.

Я ощущал внутри холодную и безысходную тоску. Такой же холодной и одинокой была и моя холостяцкая квартира на Фазаненштрассе. Вернувшись туда, я тут же выпил целую бутылку бренди, чтобы избавиться от тоски. Кто-то однажды сказал, что счастье отрицает весь предыдущий опыт, это отказ от желаний и устранение боли. Бренди немного помогло мне заглушить боль. Но, прежде чем я заснул прямо в кресле, не снимая пальто, я понял, как много мне нужно было бы забыть и отринуть.

Способность выжить, особенно в наши тяжелые времена, можно считать большим достижением. И дается это нелегко. Жизнь в нацистской Германии требует от человека напряжения всех его сил. Но, сумев выжить, начинаешь понимать, что нужно найти хоть какой-то смысл в своем существовании. В самом деле, зачем тебе здоровье и безопасность, если жизнь твоя лишена смысла?

Нельзя сказать, чтобы я очень жалел себя. Как и большинство людей, я искренне верил, что всегда есть кто-то, кому еще хуже. Однако сейчас я знал наверняка, кому еще хуже. Евреям. Их уже и так преследовали, но если Вайстору удастся добиться своего, их страдания неизмеримо возрастут. Что можно будет тогда сказать о них и обо всех нас? И когда Германия избавится от этой напасти?

В конце концов, говорил я себе, это не моя забота, евреи сами навлекли на себя гнев людей. Но, даже если это и так, какая нам радость от их боли? Стало ли нам лучше от того, что им хуже? Стал ли я чувствовать себя свободнее от того, что их преследуют?

Чем больше я думал об этом, тем больше понимал, что необходимо не только прекратить убийства, но и помешать Вайстору, иначе на головы евреев обрушится ад. Я все острее чувствовал, что если не сделаю этого, то пострадает мое человеческое достоинство.