Леонид Юзефович - Дом свиданий

— Да, все Яшке отписала. Он хоть и балбес, а младшенький, хроменький, службы никакой не знает. Жалко его. Пущай пользуется.

— Лизе ничего не завещали?

— Яшка их с Катериной не обидит. А обидит, я с того света приду с клюкой.

Стояли уже возле самых сходней.

— Кстати, чем он руку обжег? — спросил Иван Дмитриевич. — Невестка ваша говорит, что кипятком и повязку ему вы накладывали, но я видел след ожога. На кипяток не похоже. Она-то не видела, как дело было, а Яков Семенович и ей, и мне сказал, что это кипяток.

— Чего ты заладил: кипяток, кипяток! — рассердилась Марфа Никитична. — У попугаихи своей научился?

— Мы с Ванечкой попугаев не держим. Был щегол, и того выпустили.

— А жена? Она у тебя пока по двадцать раз каждое слово не скажет, не успокоится. Дался тебе этот кипяток! Бывает, человек сдуру схватится за что-нибудь горячее.

— За что, к примеру?

— Да хоть за утюг.

— За утюг? Может, сын у вас еще и стирает, и белье штопает?

— Ну мой грех, мой, — без тени раскаяния повинилась Марфа Никитична. — Хотела я Шарлотку маленько поучить, погладить ей одно место, чтобы запомнила, куда какую скатерть стелить, а она сразу в крик, в слезы, к сестре ночевать засобиралась. И все опять при Олюшке! Нисколь ее не жалеет. Яшка меня в кухню вытолкал, стал утюг отнимать, ну и… Я маслицем руку помазала, посыпала чем надо, завязала. Больно ему, а он еще о нас беспокоится, чтобы мы все мирно жили. «Мы, — говорит, — мама, не скажем Шарлотте, что это из-за вас. Скажем, что я из чайника обварился». Добрый мальчик, дай ему Бог здоровья!

Слушая, Иван Дмитриевич вспомнил, как в тот вечер, когда Куколев позвал его к себе, он слышал донесшийся из коридора яростный шепот Шарлотты Генриховны: «Почему ты не сказал этому сыщику, что твоя мать кидалась на меня с горячим утюгом?»

— И еще, — сказал он. — Вы у Якова Семеновича бумажник взяли с деньгами. Сто пятьдесят рублей…

— Деньги-то мои!

— Я не про то. — Иван Дмитриевич вынул из кармана жетончик. — Такого не было там?

— И ты, значит, в рулетку поигрываешь, — сказала Марфа Никитична. — Смотри, соседушка, до добра не доведет.

— При чем тут рулетка?

— Ну не в рулетку, в карты. Все одно.

Иван Дмитриевич догадался, что она приняла эту штуку за разменный жетон какого-то игорного дома. Видать, у покойного они тоже водились.

— На нем так прямо и написано, — продолжала Марфа Никитична. — Сыграешь семь раз, и пропала твоя душенька. Уже перед тобой адские врата раскрыты. До семи раз прощается, седьмой запрещается.

— Выходит, был в бумажнике такой жетончик?

— А как же, был, — кивнула она. — Я его в воду бросила.

Отчаливая, «Архангел Михаил» издал гудок, от которого могли бы пасть стены Иерихона, развернулся и двинулся к устью Невы. Сквозь шлепанье колес доносились команды капитана. Он что-то приказывал, поднося к губам сверкающий на солнце рупор, и Гайпель узнал этот голос, взывавший ночью: «Эй, на башне!»

Они все трое стояли на берегу. Лиза плакала, Иван Дмитриевич участливо поддерживал ее под локоть.

Марфа Никитична уже затерялась в толпе паломников у борта, но чем дальше, тем явственнее он слышал ее шепот: «О ты, великий и чудный архангел Михаил, всех небесных сил воевода и шестикрылых первый князь, соблюди рабов Божиих Якова и Семена, и Нинку с Шарлоткой, и Лизаньку с Катериной, и Олюшку. Соблюди их в бедах, и в скорбях, и в печалях, и в пустынях, и в людях, и во всякой власти, и от всякой притчи и от дьявола оборони и укрепи…»

— Вы, Лизанька, — по-свойски обратился к ней Иван Дмитриевич, — про ваш с бабушкой заговор никому не сказывали?

— Нет.

Она чмокнула себя в ладошку, приставила ее к губам и дунула вслед уплывающему кораблю. Воздушный поцелуй полетел над водой, но не достиг Марфы Никитичны: одна из круживших за кормой чаек склевала его на лету.

Войдя в куколевскую квартиру, Иван Дмитриевич поразился происшедшими здесь переменами. Дом наконец очнулся от колдовского сна и заботливо готовился к завтрашним поминкам. Всюду толокся народ, в кухне булькали кастрюли, сковороды шипели и плевались расплавленным жиром. Тут он и нашел Шарлотту Генриховну.

— Зонтик? — удивилась она. — Какой еще зонтик? Этот?

— Да, вы одолжили его Лизе.

— В самом деле… Только он ведь не мой. Вчера днем ко мне заходила мадам Зайцева и забыла его у меня в прихожей. Если не затруднит, занесите ей.

Иван Дмитриевич поднялся на второй этаж, позвонил.

— О, вы очень кстати, — сладко пропела Зайцева, выходя в переднюю. — Мой петушок как раз уехал, проходите… Анфиска, — приказала она прислуге, — собирайся на рынок!

— Я, собственно, всего на секундочку. Шарлотта Генриховна поручила мне передать вам ваш зонтик.

— И все?

— Еще я хотел спросить, где и когда вы купили этот прелестный зонт.

— На что вам?

— Хочу такой же подарить моей жене.

— У вас что ни слово, то жена. Разве так разговаривают с дамой?

— Я бы все-таки попросил вас ответить.

— Даже и не просите. Еще не хватало, чтобы у нас двоих были одинаковые зонты!

— Я куплю другого цвета, не красный.

— Поймите вы, эта модель будет вашей супруге не к лицу. Чересчур изысканно для нее. Ей бы что-нибудь попроще. Да и нужно уметь носить такой зонтик, а у нее на лице написано, что не умеет.

— Научится, на вас глядючи… Где вы его купили?

— В Париже, — ответила Зайцева.

Дома Иван Дмитриевич спросил у Ванечки, чего он плакал ночью.

— Я не мог без нее спать, — важно отвечал сын, повзрослевший после вчерашних страданий, — а маменька заставляла.

— Без кого? Без маменьки?

— Без той штучки, что я в лесу нашел. Она в коробке лежала. Я вечером хотел взять ее с собой в постельку, а ее нет.

— Делась куда-то, — хрипло сказала жена. Иван Дмитриевич почувствовал, как в нем опять оживают ночные подозрения. К месту вдруг вспомнилось, что жена родом из Пензы и весной ездила туда с тещей хоронить бабку.

— Делась, говоришь?

— Ваня, что ты на меня так смотришь? — перепугалась она.

— Я, наверное, и сегодня без нее не смогу спать, — с еще пущей солидностью сказал Ванечка.

— Попробуй только! — пригрозила жена.

Иван Дмитриевич подумал, что еще одного скандала он не переживет. Не хотелось, чтобы сын играл этой мерзостью, но делать было нечего. Из двух зол, то есть из двух лежавших в кармане жетончиков, он выбрал наименьшее — не тот, что валялся рядом с мертвым телом Якова Семеновича, а тот, который прилепили к двери. Пошел в кухню, соскреб с него мед и налипшие табачные крошки, помыл с мылом и торжественно вручил Ванечке:

— На, ирод!

Тот взял, но как-то без восторга, чуть ли не обескураженно. Похоже, теперь ему жаль было расставаться со своими страданиями.