Леонид Юзефович - Дом свиданий

Чтобы Зеленский мог без опаски поделиться новостями со своей возлюбленной, Иван Дмитриевич сказал ему, что на четверть часа заглянет домой, навестит сына и вернется. Это входило в его планы — дать им возможность поговорить на свободе. Что касается дальнейшего, тут уж как сатана ей в сердце вложит, не угадаешь. Хотя было чувство, что вложит именно то, о чем думалось. Дьявол, конечно, хитер, но Иван Дмитриевич знал про себя, что по этой части он ему не уступит.

Он вышел на лестницу, раскурил трубку.

Как многие русские люди, Иван Дмитриевич не любил подъездов. Даже свой собственный не вызывал в нем никаких приятных воспоминаний. Дым родного очага не достигал дна каменного колодца, где он стоял сейчас, а табачный здесь казался горьким, от него першило в горле. Подъезд был не преддверием дома, не продолжением порога, не предвратным укреплением при въезде в цитадель частной жизни, а всего лишь пустынной ничейной землей между квартирой и улицей. Стоять было холодно и неуютно, тем не менее он ждал, поглядывая на часы, пока не счел, что дал Зеленскому достаточно времени, чтобы поговорить со своей возлюбленной, а ей — чтобы все осмыслить и принять роковое решение. Едва ли эта гадина поверит, что Зеленский готов пойти на каторгу, но не выдать ее. Сам-то Иван Дмитриевич верил, что бедный латинист действительно способен принести себя в жертву. Слава богу, не понадобится!

Жетончик лежал в кармане. Иван Дмитриевич вытряхнул трубку и вошел обратно в квартиру.

Перед входом в столовую топтался Зеленский. Лицо у него было серое и безумное, глаза подсушены внутренним жаром, как у малярийного больного. — Я вам хочу сказать, Иван Дмитриевич, — шепнул он, — если вы должны кого-то арестовать, пожалуйста, я к вашим услугам. Арестуйте меня.

— Как соучастника?

— Нет. Как убийцу.

— Сергей Богданович, одумайтесь! Вы что, собираетесь взять вину на себя? Вы, разумеется, виноваты, что знали и не донесли, да и сейчас не желаете помочь мне…

— Отдайте меня под суд, — перебил Зеленский. — Клянусь, я вас не подведу и во всем признаюсь.

Иван Дмитриевич посторонился, пропуская Лизу с Катей, которых у порога встретила его жена.

— Катюша, Лизанька, — деловито сказала она. — Шарлотта Генриховна просила садиться там, где сидели. Она хочет видеть всех на своих местах, ей так удобнее.

«Ага», — подумал Иван Дмитриевич.

Теперь он почти наверняка знал, что его расчет оказался верен, и еще раз убедился в этом, войдя в столовую и заметив, что рюмки успели наполнить. Гости только рассаживались, а смородиновая наливочка уже лунным светом отливала в хрустале.

— Это я посоветовала сначала наливочку, — похвалилась жена. — Тогда меньше вина уйдет. Нынче осенью вино что-то дорого.

За время, пока Иван Дмитриевич отсутствовал, стол волшебным образом преобразился. Вместо грязной скатерти постелили свежую, блюда, судки и соусники уступили место серебряным подносам с воздушными кондитерскими замками.

— Два пирожных, — сказала жена, имея в виду обещанный Ванечке гостинец. — Не забудь! Одно такое, другое вон такое. Запомнил? А вон те не бери, он такие не любит.

Все расселись, но несколько стульев остались незанятыми. Ушли старички со старушками, откланялись старые девы с четвертого этажа. Получив по рублю каждый на помин души хозяина, исчезли куколевские приказчики, но приятели Якова Семеновича были тут, хотя вдова их явно не жаловала. Им, понятное дело, обидно казалось уходить, не выпив шампанского.

Слева от Ивана Дмитриевича по-прежнему располагались Гнеточкины, дальше по кругу сидели Зеленский с Лизой и Катей, которых он учил в гимназии латыни, затем барон с баронессой. Справа была жена, за ней — Зайцевы. По правую руку от Шарлотты Генриховны поместились ее сестра с мужем, по левую — пустой стул, а между этим стулом, где, невидимый, восседал Яков Семенович, и его приятелями заняли места Куколев-старший с Ниной Александровной. Было тихо, все ждали каких-то слов, чтобы выпить и приступить к сладкому. Иван Дмитриевич тоже молчал и ждал.

— Торт не ешь, он жирный, — шепотом наставляла жена. — Съешь лучше яблочного пирога, он очень хороший, я попробовала обрезки. Наливочки можешь немного выпить, а вина не пей. Вообще, не веди себя как ребенок, подумай о своем желудке. А то мне будет некогда за тобой следить. Я еще должна пойти в кухню, меня Шарлотта Генриховна просила позаботиться о самоваре.

— Сиди! — сказал Иван Дмитриевич таким тоном, что жена от изумления раскрыла рот. — Никуда ты не пойдешь, хватит!

— Ваня, что с тобой?

— Ты меня поняла?

— Ваня…

— Я спрашиваю: ты поняла?

— Да.

— Вот и сиди.

Сердце билось. Он знал, что пора начинать, не то будет поздно, и не мог решиться.

Зеленский с такой старательностью избегал смотреть в сторону возлюбленной, что отворачивал голову. Если бы Иван Дмитриевич не знал, кто она, то нетрудно было бы и догадаться.

Эта женщина держалась на редкость спокойно. Две жизни были на ее совести, и теперь, чтобы спасти свою собственную, ей не оставалось ничего иного, кроме как покуситься на третью. Но при этом она вела себя совершенно естественно, не казалась ни мрачной, ни чересчур оживленной. Лишь пальцы выдавали ее волнение. Нет, руки у нее не дрожали, но пальцы нервно крошили пирожное. Точно так же она крошила бисквит в номере «Аркадии», сидя со своей первой жертвой.

— Ваня, — страстным шепотом сказал жена, — как тебе не стыдно так со мной разговаривать! Ведь она же слышит, каким тоном ты со мной разговариваешь.

— Кто слышит?

— Эта паскуда.

Он понял, что речь идет о баронессе. Как только жену отставили от хозяйственных забот, она немедленно вспомнила о своей обидчице.

— Если ты смеешь говорить со мной при всех в таком тоне, — шептала жена, — она будет думать, что ты ей поверил. И так-то она миллионщица, горя не знает, а тут еще ты ей медом по сердцу, что так грубо со мной разговариваешь. Я тебя прошу, Ваня, скажи мне громко что-нибудь уважительное, чтобы она не думала.

— Ты моя умница, — сказал Иван Дмитриевич. — Ты лучше всех. И зря ты ей завидуешь!

Услышав это признание, Зайцева демонстративно расхохоталась, но примолкла под осуждающим взглядом Нины Александровны.

— А у самой зонтик с помойки, — вспомнила жена.

Все ожидали знака от Шарлотты Генриховны, но та продолжала говорить с сестрой. По другую сторону пустого стула, поставленного для Якова Семеновича, его старший брат, осмелев от выпитой водки, вызывающе пытался поймать взгляд Нейгардта.

Когда ему это удавалось, он на долю секунды впивался в своего врага леденеющими глазами, затем отворачивался. Через некоторое время маневр повторялся.