Йен Пирс - Сон Сципиона

«Душа умирает, когда падает на землю». Это не было буквальным утверждением — ничто, чему она учила, не следовало понимать буквально. Это был один из сложнейших постулатов, осознавать которые приходились ее бедным ученикам, ибо христианство заимствовало у Греции идею логоса, слова, упростило ее, лишило смысла, а затем идентифицировало с Богом, которому они поклонялись. София учила, что божественное пребывает не только вне слов, но и вне смысла, и лишь процесс мышления может дать приблизительное о нем представление. Эта фраза была метафорой, иллюстрирующей притчей, чтобы показать огромность пути мысли, который должен пройти индивид, чтобы уловить суть божественного и приблизиться к Богу в своем сознании. После многих месяцев изучения, усердного чтения текстов из библиотеки Софии Манлий начал что-то постигать, и тогда христианство представилось ему еще более нелепым.

У Оливье, однако, таких преимуществ не было: контекст утратился, ассоциативные тексты были соскоблены или сожжены в монастырях, разбросанных по всему Средиземноморью. В его распоряжении был только этот, единственный текст и никаких средств к его истолкованию.

И вот с большим трепетом он постучал в дверь ребе Леви бен Гершона. Дверь открыла служанка, Ребекка, с которой Пизано возжаждал писать святую Софию и которую Оливье за два года до этого увидел, когда она в коричневом плаще торопливо шла по улице, а христианин стоял на ступенях церкви и раздумывал о любви.

В этот первый раз он не произвел хорошего впечатления: только краткие рекомендации кардиналов де До и Чеккани понудили Герсонида позволить молодому человеку вновь его посетить. Неожиданная встреча на пороге так потрясла Оливье, что он почти лишился дара речи. Да и общество ученого еврея сильно его смущало. Никогда еще он ни с кем из таких не беседовал, только иногда видел их на улицах, да и Герсонид держался с ним очень сурово: был ворчлив и резок, груб и крайне ядовит в своих суждениях, но все равно не мог полностью скрыть человечность, дававшую знать о себе вспышками блистательных прозрений. Оливье, которого он и восхищал, и отталкивал, не знал, как отвечать и как вести себя. Он знал только, что после этой встречи помнил каждое слово, сказанное стариком, и у него возникли десятки вопросов, которые нуждались в ответах. И еще он знал, что никто, кроме Герсонида, не способен помочь ему в поисках этих ответов.

Только к концу этой первой встречи, когда он заговорил о своих находках и рукописях, которые прочел, его речь оживилась, а лицо просветлело. Но скверное настроение старика не изменилось, потому что в тот день он особенно ощущал свой возраст и сердился, что его отвлекают. Молодость Оливье была напоминанием, как мало у него остается времени для занятий.

— Ты слишком много говоришь о языке, а содержания даже не касаешься, — резко перебил он на половине фразы. — По-твоему, значение имеет только стиль? Ты думаешь, недостойные мысли становятся благороднее, если облекать их в красивые фразы?

— Я полагаю, что безобразие скрыть невозможно.

— В таком случае ты думаешь неправильно. Да поистине ты и вовсе не думаешь. Я провел всю жизнь в занятиях и слишком часто бывал свидетелем того, как слова дьявола раздавались из уст ангелов. Ты приносишь мне манускрипт, который, признаюсь, мне вовсе неизвестен. И за это я благодарен. И текст, как ты, несомненно, скажешь, написан красиво. Изящно. Чарующе. Даже находчиво. Но красиво ли то, о чем он говорит? И что ты знаешь об авторе? Что, следственно, он изящен и чарующ? По-твоему выходит, что красиво писать способны только хорошие люди?

— Ты не согласен?

Герсонид со стоном поднялся из кресла и тут же оперся о стол, борясь с головокружением. Оливье вскочил, торопясь поддержать старика.

— Сядь… почтеннейший, прошу тебя. Приношу мои нижайшие извинения. Я не понял, что ты нездоров. Я сейчас же уйду и вернусь, когда ты выздоровеешь.

— Перестань меня тетешкать, — сказал Герсонид более резко, чем заслуживала участливость молодого человека. — Не терплю этого. Я старик. Вот так бывает, когда мы стареем. Тут нет ничего неожиданного и нежеланного. Принеси мне книгу с той полки. Вон ту.

Он не сразу сумел точно указать какую, но в конце концов Оливье нашел ее и подал ему. Герсонид полистал ее.

— Ага! — сказал он. — Именно-именно. Во всяком случае, память все еще служит мне исправно. Так вот, Манлий Гиппоман. Твой философ-епископ. Ты знаешь, каким он представляется евреям?

Вопрос не предназначался Оливье, а потому он помолчал, и Герсонид устремил глаза на страницу.

— Я избавлю тебя от преамбулы, — начал он. — А суть дела такова: «Манлий послал письмо главе евреев в этом городе и сказал: „Я хочу жить с вами в мире, но ваши уловки и упрямство стали причиной насилий. А потому мое терпение иссякло. Если вы готовы уверовать в то, во что верю я, так присоединяйтесь к пасомым мной. Если нет, тогда покиньте места эти. Если же не сделаете ни того, ни другого, тогда пеняйте на себя“. И многие обрели истинную веру, хотя некоторые бежали. С остальными покончила чернь в отмщение за пятно на чести их епископа, запачканной этим их упрямством».

Герсонид поднял голову от книги.

— Не забывай, юноша, когда будешь разливаться в похвалах красотам его прозы, что этот человек еще и убил моих сородичей. И не только. Он подал пример другим, чтобы ему подражали или превосходили его. Вот откуда его святость. Не жди, что я буду безоговорочно восхищаться изысканностью его мыслей.

Оливье, конечно, не мог ответить, что не видит ничего предосудительного в таком поступке, что никогда не считал, что такой поступок заслуживает осуждения, однако не мог обойти это обвинение молчанием.

— Цезарь был полководцем и убил куда больше людей, но тем не менее его стиль все признают бесподобным.

Сердитое фырканье.

— Цезарь пишет о битвах и войсках, а не о добродетели и красоте. Тут имеется различие. Но у нас больше нет времени на разговоры. Уходи и поразмысли. Поразмысли, какую добродетель мог иметь в виду Манлий, когда писал о необходимости воплощать добродетель в действии. И поразмысли также над тем, что добродетелью в чистейшем виде одному может представляться то, в чем другой видит полноту порока. Задача философа — твоя задача, если ты этого хочешь, — суметь проникнуть за такие самообманы и постичь добродетель как таковую. — Он взмахнул рукой. — А теперь иди. Дай мне покой. И затвори за собой дверь.

— Могу я прийти завтра, почтеннейший?

Герсонид прищурился на него.

— А ты хочешь?

Оливье кивнул.

— Ну хорошо, — сказал Герсонид с неохотой. — Если тебе это требуется.

Потом он ждал на улице — главной улице еврейского квартала, аккуратной, убранной, ухоженной, хотя отнюдь не свидетельствующей о преуспеянии, и заметно более чистой, чем за границами квартала. Прохожих на ней было куда меньше, а хозяйки почти каждый день подметали у своих дверей, смывали грязь и мусор. Он замечал, что каждый, проходя мимо него — явного христианина, — оглядывался. Некоторые с подозрением, другие просто из любопытства, но все с некоторой опаской. А он продолжал стоять, потому что слышал, как Ребекка вышла из дома, пока он разговаривал с ее хозяином, а то, что уходит, решил он, рано или поздно возвращается назад.