Луис Руис - Только одной вещи не найти на свете

Когда Алисия вошла в кабинет Мамен, та заканчивала телефонный разговор; как всегда во время беседы с пациентам, она крутила в пальцах ручку. «Пациент» — слово показалось Алисии скорее забавным, чем угрожающим [2]. Она много раз бывала в этом кабинете с видом на улицу Торнео и развалины Всемирной выставки, в этом приятном междуцарствии, где по стенам висели репродукции картин Кандинского и Матисса. Но раньше Алисии и в голову не могло прийти, что настанет день, когда она явится сюда уже не только в качестве подруги. Алисия верила в способность Мамен распутать узлы, снять оковы, мешавшие ей пошевелить руками и распрямиться. И дело было не только в блестящих титулах и дипломах, полученных Мамен в Милане и Бостоне, а в том, что она с давних времен знала об Алисии абсолютно все. Да что тут говорить, сколько пива выпили они вместе в симпатичной и уютной квартирке Мамен, где повсюду стояли умопомрачительные авангардистские пепельницы! Туда всегда можно было забросить на вечер Роситу, если Пабло вел жену в кино или китайский ресторан. Несмотря на десять лет разницы, Мамен лучше других понимала ее метания, неумение найти равновесие между любовью к Пабло и нелюбовью к нему. Мамен понимала, что именно Росита проложила то русло, куда следовало направлять супружеские чувства. Прожив долгие тридцать девять лет, Мамен превратилась в зрелую женщину и отлично знала, чего хочет; она обладала острым чутьем, и оно в нужный миг подсказало ей, что и случайное замужество, и всякие глупые условности надо принести в жертву деловой карьере. И вот теперь Мамен считалась одним из самых знающих и модных психологов Севильи.

Алисия наблюдала, как ленивый свет, падающий из окна, пестрыми бликами играет на волосах подруги.

— Ты опять покрасилась.

— Ага. — Мамен тряхнула волосами, да так резко, что звякнули браслеты на запястьях. — На сей раз хной, потому что химия, как ты понимаешь, кошмарно портит волосы. Правда, приходится четыре часа ходить с замотанной головой.

В разговоре они никогда сразу не брали быка за фрога, беседа неспешно текла своим чередом — туда, куда вели ее случайные слова и фразы. Мамен с Алисией болтали о всякой ерунде, скажем, о вчерашнем фильме, осторожно скользя и стараясь не оступиться, пока наконец не упирались в то, что, вопреки их воле, существовало, от чего нельзя было отвернуться, — пока не подступали к мертвой Росите и мертвому Пабло, к Росите, лежащей в белом гробу, и к Алисии, склоненной над гробом и уже выплакавшей все слезы.

— Как ты?

— Я-то? — Голос Алисии прозвучал тускло. — Все не могу в это поверить, Мамен.

— Прошло слишком мало времени, — В тоне Мамен звучала музыкальная нежность. — Что с тобой происходит?

— Не знаю. Днем, когда я чем-то постоянно занята — работа, Эстебан, соседи, — я почти не вспоминаю об этом. И плачу теперь меньше… Правда, Мамен. А вот по ночам — совсем плохо.

— Кошмары?

— Да. — По спине Алисии пробежали булавки озноба. — Все те же сны. Два гроба, и в гробах — они. И тление. Тление…

— Хватит, довольно. — Мамен словно хотела побыстрее отогнать от нее эти картины. — То есть ты не заметила никаких улучшений?

— После гипноза, ты хочешь сказать? — Рука Алисии вспорхнула вверх, будто отгоняя дурной запах. — Нет, все как прежде. Я ведь тебе говорила, что не слишком верю в гипноз.

— То, что говорила ты, меня мало заботит. Врач здесь все-таки я, а не ты… И я готова признать, что гипноз не панацея, но он вполне мог оказать положительное воздействие и хоть в какой-то мере освободить тебя от наваждений.

— Как видишь, не освободил. Пять интенсивных сеансов — и ничего.

— Надеюсь, транквилизаторы ты принимаешь регулярно?

— Да.

— Ну и?..

— Да так… — Алисия состроила гримасу. — Я и в них перестала верить. Сплю чуть больше, вот и все.

Мамен записывала ответы Алисии в тетрадку.

— Я увеличу тебе дозу, — сказала она. — Добавь еще половинку таблетки. Знаю, что это звучит глупо, но ты должна постепенно привыкать к мысли, что впереди у тебя целая жизнь.

— Перестань…

— Вообрази, будто ты только что переехала в новый город и никого там не знаешь. Тебе надо завести друзей. Главное, отнесись к этому как к чему-то вполне естественному. Ну, а Эстебан?

— Эстебан в порядке. — Алисия криво улыбнулась.

Трудность заключалась не в том, чтобы поверить в их смерть, — немыслимо было осознать, будто они прошли канонический и необратимый путь исчезновения. Хотя достаточно было побродить по опустевшей квартире, заглянуть в шкафы, увидеть разложенные на письменном столе ровные стопки бумаги… Пытка — и самое невыносимое — заключалась в том, что, умерев, они оставались у нее внутри, ждали чего-то, гневались, сводили с ума, словно хотели наказать. За что, Пабло, за что, Росита, за что? Хватит с нее и того, что надо по-прежнему дышать, брать ложку и нести ко рту… За что, Росита? За что эта кошмарная застывшая маска, и куда подевались косички, когда-то торчавшие из-под вязаной шапки, и где новые поцелуи-пчелки, где слабый запах лаванды?

Руки напоминали высушенных зверьков. Эстебан смотрел, как руки взяли часы и нежно погладили циферблат, как большой палец скользнул по потускневшему от времени корпусу.

— Эти часы у меня уже побывали, — заметил мужчина.

— Да, — ответил Эстебан. — Их приносил мой брат.

— Как его имя?

Человек встал из-за прилавка, и Эстебан отметил про себя, что в тесной мастерской этот тощий, смутлолиций мужчина кажется прямо-таки гигантом. Сама мастерская напоминала узкую пещеру, вырытую на площади Пан, позади церкви Спасителя, и к стойке приходилось пробираться, лавируя между какими-то диванами и сваленными в кучу старыми зонтами. За спиной сеньора Берруэля, который рылся в картотеке заказов, располагалась пыльная витрина: там рядами выстроились часы и старые игрушки, а в углу валялись крошечные инструменты — многократно уменьшенные копии привычных щипцов, отверток и тому подобного. Пабло слепо верил этому мастеру — видно, после того как тот вернул к жизни «Ролекс» с инкрустациями, свадебный подарок. От тех часов дружно отказались во всех прочих мастерских Севильи, отпуская при этом шуточки по поводу точности механизма и роли потусторонних сил в его работе.

— Ага, вот, — сказал гигант, вытаскивая карточку. — Пабло Лабастида, правильно?

— Да, Пабло Лабастида.

В этом можно было увидеть своего рода мрачный ритуал: очередной наследник, получив часы, нес их в починку; словно только пройдя через эту церемонию Эстебан вступал в права наследования; от отца часы перешли к Пабло, от Пабло — к нему, Эстебану. Выходило, что вся жизненная сила семейства Лабастида таилась в этой круглой штуковине, которая когда-то принадлежала одному из их далеких прадедов. Эстебан никогда не желал смерти Пабло, хотя и был влюблен в Алисию, хотя и отчаянно мечтал когда-нибудь оказаться с ней в одной постели, заснуть, прижавшись к ее голой спине. Да, разумеется, иногда у него мелькала смутная мысль: а что, если Пабло вдруг исчезнет — раз и навсегда? Пабло посылают работать в Канаду… Пабло читает Джозефа Конрада, и на него находит блажь: он решает повторить путешествие Ностромо… Но никогда, никогда Эстебан не желал жертвы, крови, никогда не хотел видеть, как Алисия плутает в сновидениях, живет от одной дозы трансилиума до другой. Нет, он не хотел получить отцовские часы такой ценой.