Юлиан Семенов - Горение. Книга 1

Дама входила в экстаз — пальчики-сардельки в бриллиантах конвульсивно елозили по зеленой шершавости стола:

— В седьмое число второй недели умершего месяца направил стопы свои один из наших в ту ячею, что ведет Отрицатель. Выбросил флаг чужой, чтобы быть впущенным. Принес себя в жертву — ощутил страх и надежду. Согласился перевоплотиться во плоти — не духом, — чтобы помочь человечеству. Ложь и гниль обратил во спасение. Но святая ложь не была принята и угодна там — Высоко. Перестарался наш. Он у стены был, у стены кабалической тайны, ему осталось мышление и одиночество, и он решил: пойду, принесу себя человечеству в жертву. Не всякая жертва угодна — только святая. Умер наш. Сейчас же и быстро. Шальная вроде бы зараза срезала, но это не так. Присланы ему теперь и разъяснители его ошибки, его многолетние спутники, и они плачут с ним вместе. Он еще не сознает, что не так, но сознает, что уже оборвали жизнь.

Дама помолчала мгновение — показала собравшимся глубину чувства своего. Продолжила голосом тихим, иным, просветленным:

— Вы на лестнице стоите, на высокой и зыбкой. Прислонена она из черной пропасти к вершине вулкана. А сверху сорвался кто-то из наших и летит мимо. Неужели не протянете руку своему? Неужели дадите упасть? Он, кто падает, ничего уж не имеет, кроме безысходной тоски и одиночества, и не видит ничего, не помнит никого, не знает, кто он, ибо не видит подобных себе, он в пространстве — и только. Пути отрезаны — можно упасть, но остановиться нельзя. Скажи: «Да будет воля Божия», смиренно и тихо покорись. Это надо сознательно делать, потому что бессознательность, разногласица отведет помощь Свыше, отложит до следующей жизни, которая чище будет, и злаки тяжелее, и плоды слаще. Сей, только смотря кому, — не зря бы. Голос во тьме — это живая душа, а жизнь — это тьма.

Летит наш, летит в небытие, и думаем мы вослед ему. Дал нам Господь силу мысли, но мы и желания, и мысли должны убить, испепелить. Все, что разбиваем, и все, что создаем, все, что даем и что забираем,

— все одна сила, но одна — слева, другая — справа: созидание и разрушение, зло и добро, бунт и покорность, шаг и бег. Не та вера, что говорит: «Я верю», а та истинная вера, что глаголет: «Я знаю». Человек

— это только русло, по которому идет Свет. Меня — нет, во мне — нет, вас — нет. Ищите Дух, у меня спрашивайте, но ждите Свыше. Если свет — это истина, то тьма — понятие, порожденное отрицательной силой, Сатаной в облике добра и мести, которая не сбудется, а лишь сердце будет жечь. Проводили даму в черном с молчаливым интересом.

— Кто она? — спросил Дзержинский соседа, и ответ, сказанный шепотом, прозвучал громко — такая тишина была в гостиной:

— Психопатка. Скучно всем — вот и мудрят.

На соседа не шикнули, хотя услыхали все — верно, из тех был, кто мог себе позволять.

Вышел к столу юноша, дрожащей рукою достал из кармана листочек бумаги, близоруко прищурившись, расправил его, зачитал ломким голосом:

— «Человек, поверивший в потустороннюю жизнь, то есть ставший спиритуалистом, должен относиться к нашему бытию как к временному пребыванию в досужей телесной оболочке, которую мы сбросим, переселившись в мир духов. Смысл пребывания на земле претворяется для нас в школу подготовки к существованию в голубом, высоком потустороннем мире. Там и только там будет истинная жизнь. Прозябание на серой земле — преддверие истинной жизни. В чем суть нашей подготовки? Маяки наши — это три светоча: Нежность, Изящество и Разум.

Первое — это Нежность. Об этом писал апостол Павел: «Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, — могу и горы переставлять, а не имею любви — то я ничто». Нежность — выше Любви, ибо она объемлет шире, и каждый на земле — брат и сестра, и нежность должны источать друг другу безответно и постоянно.

Второе — это Изящество в выявлении мысли, слова, человеческого духа. Изящество порождает всеобщую, мирскую нежность, становясь ее первопричиной.

Третье — это Разум, постижение истины, начал и концов. Разум порождает преклонение перед мудростью Творца. Последовательность трех стимулов спиритуалов очевидна. Высшая мудрость, осиянная Его помощью, направляет действия людей, предопределяет их судьбу, путь, избрание… »

После того как юноша, утерев со лба пот, опустился на стул, принесли блюдца, свечи затушили, начали звать духов. «Француз», поддержанный под руку Гебитнером, откланялся. На пороге спросил:

— Вы Ньютона вроде бы на польском выпускали, Вольтера, журнал издаете, неужели вам интересно это?

— Пусть хоть в белиберде открываются разности, — ответил Гебитнер.

— Иначе в другом будут открываться, в анархии станут открывать себя, в сфере разрушения.

— Жаль капитала, — задумчиво сказал «француз», — люди-то ведь образованные, знание пропадает втуне. Круг хорош в геометрии; в общественной жизни круг, как правило, определяется эпитетом «порочный».

— Ничего более интересного, тем не менее, здесь вы сейчас не увидите, — ответил Гебитнер, — спячка кругом, всеобщая спячка.

Дзержинский не сразу ответил себе: намеренно ли лгал ему Гебитнер или говорил ту правду, которую знал. Спячки не было: о глухом и постоянном протесте в рабочей среде шептались по всей империи; крестьянские бунты вспыхивали то здесь, то там, воскрешая грозные призраки Пугачева и Костюшко; ширилась организация полулегальных кружков в студенческой среде.

На заседание такого студенческого кружка Дзержинский пришел в пенсне, с тростью, достав одному ему ведомыми путями форму студента технологического института (помогли знакомые брата). К студенчеству Дзержинский шел, рискуя в значительно большей мере, но риск этот был оправдан, ибо зачитывали нелегально присланный из Швейцарии реферат Плохоцкого (Василевского), одного из теоретиков ППС, ближайшего друга Пилсудского.

Дзержинский решил: следует знать, с чем ППС выходит к студенчеству, которое может и должно сделаться резервуаром будущих агитаторов и учителей в рабочей и крестьянской среде.

Студент, читавший реферат, приходился дальним родственником Феликсу Кону, «пролетариатчику», находившемуся до сих пор в далекой сибирской ссылке. Читал он поэтому страстно, словно декламировал строки, отлитые в бронзу, — читал, сообщая написанному свое внутреннее состояние:

— Осень 1878 года ознаменовалась событиями, взволновавшими всю Варшаву: столица Царства Польского была свидетельницей массовых арестов. Польское общество с удивлением узнало, что «бредни», распространяемые «молокососами, начитавшимися сумасбродных книжек», успели проникнуть на фабрики и приобрести там немалое количество приверженцев. Социалистическое движение, скрывавшееся до сих пор от взоров публики, широко обнаружилось вследствие арестов. Общество отнеслось к социализму как к явлению «беспочвенному», наносному, чуждому.