Вольфрам Флейшгауэр - Книга, в которой исчез мир

— Это семейные дела, — ответил Николай, чтобы избежать дальнейших расспросов и объяснений.

— Ах да, это, конечно, основательная причина. А я уже испытал искушение назвать вам новую категорию путешественников.

— И что же это за категория? — снова спросил Николай.

— Я даже не знаю, как их назвать. Может быть, паломниками, хотя они не кажутся религиозными. Прежде всего это студенты, как правило, довольно оборванные, хотя встречаются и сыновья знатных фамилий. Они стекаются сюда со всех сторон и проводят несколько месяцев в городе, чтобы послушать курс одного профессора, который на протяжении вот уже нескольких лет не написал ни одной книги. Да, кстати, ему уже пятьдесят семь лет, и он уже свершил дело своей жизни, иначе он не смог бы столь сильно притягивать к себе юные души.

— И как зовут этого человека?

— Вероятно, его имя вам неизвестно. Или, быть может, вы интересуетесь метафизикой?

— Нет, не интересуюсь.

— Его зовут Иммануил Кант.

Николай пожал плечами.

— Нет, я никогда не слышал о нем. Но почему весь мир тянется к нему?

— Ну, естественно, не весь мир. К нему едут совершенно особые люди.

— Вы знакомы с этим господином?

— Несколько лет назад я имел честь присутствовать на обеде у графа Кайзерлинга. Там был и господин профессор Кант. Он отличается даром живого общения и обладает изящными манерами поведения. Глядя на него, трудно предположить, что в нем скрывается глубокий исследовательский дух, который ему приписывают. Говорят, что в Кенигсберге у него множество последователей, и он — главная причина того, что там собираются в таком множестве метафизики со всего света. Так как он возбудил во мне немалую симпатию, то при первой же возможности я даже посетил одну из его лекций. Он читал курс, который встретил горячий прием и имел конечной целью преподать слушателям верное понимание о людях и их поступках. Поскольку я жалкий дилетант, то, естественно, не все понял. Но свои лекции он оживляет историями и анекдотами всех земель и народов, что очень нравится слушателям. Это очень всем нравится, и тем большее огорчение вызывает у них то, что он не хочет больше ничего писать. Он постоянно обещает выпустить в скором времени небольшой том, но этим все и ограничивается.

— И вы говорите, что студенты съезжаются сюда отовсюду?

Купец ответил энергичным утверждением.

— Могу вам сказать, что я езжу по этой дороге уже одиннадцать лет и мог бы составить целую библиотеку из тех разговоров, которые ведутся в каретах об этом профессоре Канте. Удивительнейшие, впрочем, разговоры, так как нет никакого единодушия в оценке того, что, собственно, представляет собой учение господина Канта. Это учение имеет особенное свойство волновать души, хотя в конечном итоге оно, естественно, апеллирует к разуму. Правда, мне кажется, что ему самому не вполне пока ясны его рассуждения, иначе он бы уже давно записал их.

— И кто же его студенты? — спросил Николай.

— В большинстве своем это полуголодные пасторские сыновья с воспаленными от постоянного чтения глазами, которые пускаются сюда в дальний путь из Лейпцига или Берлина. Но немало видел я также богатых и благородных господ, коих влечет в эту глухую часть мира любопытство. Вы случайно не принадлежите к этой категории?

— Нет, совершенно нет, — ответил Николай, изо всех сил стараясь скрыть свое возбуждение. — Благородные господа, говорите вы? Они едут в Кенигсберг учиться?

— О да, многие принцы из всех частей мира делают здесь остановку и посещают курс профессора Канта. Но преимущественно это молодые люди из бюргерского сословия, почему я ошибочно и причислил вас к этой категории. Надеюсь, вы простите мне это заблуждение.

Дальше начался разговор, полный банальных любезностей, однако мыслями своими Николай был уже далеко. Он сразу подумал о Максимилиане. В Лейпциге он слушал курс метафизики Зейдлица. Не потому ли отправился он в Кенигсберг? Для того, чтобы прослушать курс этого Канта? В любом случае это очень интересный намек. Однако чем больше Николай размышлял об этом предмете, тем тягостнее становилось у него на душе. Не было ли это путешествие полной бессмыслицей? У них нет никаких верных догадок относительно того, что мог делать в Кенигсберге Максимилиан. Стоило Николаю закрыть глаза и представить себе все те места, которые были связаны с замком Альдорф, как перед его мысленным взором тотчас возникала карта Германии, покрытая множеством пылающих точек, образовывавших крест, в точке пересечения которого располагался Альдорф. Но при чем здесь Кенигсберг? Он лежал на краю света, и единственным связующим звеном был Максимилиан, его пребывание здесь и начало его болезни.

Или это самый важный пункт? Именно этот, хотя он и выпал из общего рисунка?

Болезнь. Распад легкого. Не явилась ли эта болезнь из Кенигсберга? Не Максимилиан ли принес ее в Альдорф? Но этого не могло быть. Почему больше никто не заболел этой болезнью? До сих пор было только три жертвы, но и они умерли не от нее. Нет, они либо покончили с собой, либо были убиты. Или были еще жертвы, о которых никто ничего не знал? Не существовал ли в действительности яд, о котором упоминал в своем письме Максимилиан? Отравление, с которым никто не может справиться, отравление, вызываемое каким-то невидимым веществом, которое можно незаметно перевозить и в любой момент можно надежно спрятать. Действие его рассчитано так дьявольски точно, что проходит несколько месяцев до того, как оно начинает проявлять свои смертоносные свойства. И именно это особо подчеркнул в своем письме Максимилиан. Это замедленное действие было самым худшим, ибо человек, ничего не зная о своем отравлении, мог, не догадываясь об этом, разносить яд дальше. Но что это может быть за вещество? И каким образом оно через Максимилиана пришло из Кенигсберга в Альдорф?

Внезапно его осенила одна мысль. Письма Максимилиана! Это и был тот носитель, через который в Альдорф мог попасть яд. Могло ли так быть? Не было ли это главной тайной? Эта идея пришла ему в голову так внезапно, что он на мгновение забыл обо всем на свете. Последствия этого внезапного интуитивного озарения вызвали в его голове настоящий фейерверк. Нечто, что каждый может изготовить, незаметно перевезти и никто не может задержать. Не имеют ли под этим в виду мысль? Идею? Николая поразило словно громом. Ядовитая идея? Мысль, не знающая преград в своем стремительном распространении?

Он нервно провел рукой по лицу. Нет, это была совершеннейшая фантастика. Просто рассказ этого купца возбудил в его голове видения и образы едущих со всего света в Кенигсберг студентов. Это видение каким-то образом совместилось с картой ди Тасси, и поэтому он пришел к таким абсурдным выводам. Как назвал этот человек студентов? Полуголодные пасторские сыновья с воспаленными от непрестанного чтения глазами. То, что беспрерывное чтение может вызвать болезнь, известно давно. Но мысль, идея? Может ли идея внушить ностальгию и тем самым стать причиной абсцесса легкого? Нет, это совершенно ложная идея. Но мысль эта больше не оставляла Николая. Она запечатлелась в его душе, как… сладкий яд. Откуда он появился? Этого Николай не знал. И если мысль кажется ему безумной, то почему она его не оставляет? Может быть, с идеями дела обстоят точно так же, как со зверьками миазмами? Откуда они являются? Этого никто не знает. Но они появляются, за один день они распространяются всюду и заставляют целые империи рушиться… или созидаться. Могут ли идеи вторгаться в организм и изменять его свойства? Не были ли абсцесс и распад осадком, конденсатом идеи — идеи, которая захватила тело или душу? Не в этом ли заключается тайна Альдорфа? Не из-за этого ли начались нападения на почтовые кареты?