Вольфрам Флейшгауэр - Пурпурная линия

— Но не было ли ответа в документах, оставленных вашим родственником?

— Если верить Морштадту, то картина имеет самое непосредственное отношение к загадочной смерти герцогини. Дело выглядит так, словно художник был каким-то образом замешан в заговоре, направленном против Габриэль. Картины, однако, своеобразны и сами по себе. Как бы то ни было, речь идет о дорогостоящей живописи маслом, работа была, несомненно, заказана. Но кто сделал этот заказ? И главное — зачем? Содержание документа не дает полного ответа на эти вопросы. Ясно одно: сама рукопись — это лишь уцелевший фрагмент. Морштадт не закончил свою историю. Несмотря на это, мне иногда казалось, что в конце появится шанс на разгадку. Однако, чтобы судить об этом, вы должны, естественно, познакомиться с началом истории, с художником по имени Виньяк, который приехал в 1598 году в Париж, чтобы стать придворным живописцем, и истории жизни которого было непредсказуемым образом суждено переплестись с судьбой Габриэль д'Эстре.

— Виньяк, говорите вы?

— Да, должно быть, так звали мастера.

Тем временем мы снова приблизились к курортному отелю. Подул легкий ветер, заставивший величественно качаться верхушки елей. От рассказа Кошинского я испытывал сильное внутреннее напряжение, вызванное воспоминаниями о неделях и месяцах, в течение которых своеобразное полотно держало меня под своим обаянием.

— Теперь вы знаете подоплеку, — сказал в заключение Кошинский. — Если хотите, я дам бумаги до завтра. Но должен вас предупредить — в рукописи есть невосполнимые пробелы, без которых невозможно установить целое. Не ждите от нее слишком многого. Естественно, у меня есть теория относительно всей истории, поэтому мне очень интересно ваше мнение. К тому же это ведь и ваша картина, не правда ли?

— Моя картина?

Он дружелюбно посмотрел на меня и сказал только:

— Я ни разу не видел, чтобы вы с подобным волнением и воодушевлением следили за моими рассказами. Картина вас действительно околдовала.

Околдовала. Да, это было самое подходящее слово. Я прикоснулся к тайне, которая сначала овладела мной, а потом была забыта. И вот она снова дала о себе знать, но на этот раз по-другому — настойчиво, требовательно.

Вечером, вернувшись из бассейна за ключами от номера, я получил от портье плотно набитый конверт.

Поднявшись в номер, я вскрыл его и положил документы на кровать. На обложке со следами холста не было никакого текста. На второй странице я нашел оглавление, составленное Кошинским, и окинул взглядом перечисленные в нем восемнадцать глав. Потом я положил документы на письменный стол и осторожно перелистал несколько страниц внимательно приглядываясь к листам рукописи. Почерк былпоистине замечательным — четким и разборчивым. Черные строчки на пожелтевшей бумаге не носили следов редактуры. Не было никакой корректурной правки и никаких зачеркиваний. Я прочел первый абзац первой главы и почувствовал, что мое сердце начало быстрее биться. Было такое впечатление, словно я наткнулся на вход в потайную комнату. Подталкиваемый беспокойным любопытством, я перевернул несколько страниц и прочел несколько строк из следующей главы. Между частями не было никаких переходов. Как и говорил Кошинский, рукопись представляла собой смесь описаний, писем и протоколов дознания. Дневник художника датирован 1628 годом, а это намного позже событий, о которых сообщалось в первой главе. Что еще сказал Кошинский? В конце истории угадывается перспектива?

Я взял карандаш и протянул руку к кипе почтовой бумаги, лежавшей на комоде рядом с телевизором. Конверт из плотной бумаги все еще лежал на кровати. Я пошарил в нем рукой, но внутри больше ничего не было. Когда я положил конверт на комод, то обнаружил на обратной стороне надпись. На конверте большими печатными буквами, нанесенными черным фломастером, было выведено: КЕЛЬСКАЯ РУКОПИСЬ. Под надписью красовалась буква S, пронзенная стрелой.

Я погасил верхний свет, взял в руки первую часть рукописи, придвинул поближе настольную лампу и начал читать.

Ранним утром 10 апреля 1599 года в спальне появляется личный врач короля. Властно отодвинув в сторону любопытных, Ла-Ривьер подходит к кровати и бегло осматривает лежащее на ней мертвое тело. Открытые глаза умершей герцогини закатились. Руки и ноги крепко привязаны к стойкам кровати грязными полосами наспех разорванных простыней. Лицо, искаженное ужасными судорогами, страшно почернело. На полу валяются деревянные крошки и выломанные зубы. Воздух спальни наполнен нестерпимой вонью мочи и едким запахом рвоты. Необычайно теплая весна пробудила от зимней спячки мириады мух, и последние семьдесят два часа они тучами проникали в комнату через плохо закрытые окна, несмотря на неустанные попытки разогнать их взмахами вееров. Такими же докучливыми, как мухи, были праздные зрители, любопытствующие зеваки, которым — и это было совершенно непонятно врачу — позволили глазеть на тело этой несчастной. Любопытных — десятки, и Ла-Ривьер чувствует, что каждое его движение, каждое, пусть даже мимолетное изменение выражения лица не ускользает от их напряженного внимания. Он знает, что все глаза и уши направлены на него; люди с недоверием, раздражением и страхом ждут его последнего слова. Ла-Ривьер ощущает тяжесть положения, непоправимость и кошмар происшедшего. За спинами зрителей кто-то пытается привести в чувство упавшую в обморок мадемуазель де Гиз и лишившуюся сознания мадам де Сурди. Ла-Ривьер нервно оглядывает лица обступивших его людей, лица, на которых играют, сменяя друг друга, недоверие и ужас, сострадание и злорадство, скорбь и сомнение.

С улицы в комнату проникает приглушенный шум начавшегося дня. Грохот тележных и каретных колес по булыжникам мостовой, крики торговцев и, временами, собачий лай и лошадиное ржание. Словно из неимоверного далека доносится звон одинокого колокола. И все же в комнате стоит мертвая тишина, кажется, что все застыло и оцепенело, а все дьяволы преисподней собрались здесь, чтобы устроить в теле двадцатишестилетней Габриэль д'Эстре — в прекраснейшем и любимейшем теле королевства — шабаш уничтожения и разложения.

Ла-Ривьер в сотый раз обдумывает течение болезни и не находит ни объяснений, ни аналогий. Ему рассказали об отъезде герцогини из Фонтенбло, о ее возбужденном и приподнятом настроении. Еще несколько дней, и Рим разрешит развод короля, устранив последнее препятствие к новому браку. Минует Пасха, и трое детей Габриэль избавятся от клейма бастардов и станут законными отпрысками короля Франции. Предсказатели и ясновидящие, правда, в один голос утверждали, что четвертый ребенок, которого она носила в чреве, перечеркнет все ее планы. Чем ближе становится срок родов, тем беспокойнее спит по ночам Габриэль. Ей снится пожирающее ее пламя, но одновременно сны рисуют утешительное зрелище карминно-красного подвенечного платья, давно дожидающегося ее в Париже. Она не отходит от короля Генриха Наваррского, который собирается держать герцогиню в Фонтенбло в течение всей Пасхи в ожидании вестей из Рима. В Фонтенбло Габриэль чувствует себя в безопасности, она даже обещает посреднику короля, Брулару де Силлери, должность хранителя печати, и он, желая заслужить такую честь, не пожалеет никаких усилий, чтобы добиться от Папы разрешения на развод. В Белое воскресенье [5]— в первое воскресенье после Пасхи — она станет законной супругой короля. В крайнем случае во Франции тоже найдется епископ, который освободит короля от брачных уз, а если не получится и это, то вторжение турок в Венгрию и наглые выходки испанцев напомнят Папе Клименту о том, что ему не следует пренебрегать французским королем.