Далия Трускиновская - Подметный манифест

Архаров был в обществе Волконского и Кара младшим - всего лишь полковник - потому голоса не подавал, а лишь слушал, делая в уме разнообразные заметки. Волконский тоже много не говорил - насоветуешь, а потом и расхлебывай. Зато генерал-майор, опираясь на локоть, изливал свое возмущение, уже почти не беспокоясь, слушают ли, и не нуждаясь в вопросах.

- Учинить над злодеем поиск! Переловить разбойников! - он явно передразнивал не совсем верный русский выговор государыни. - И прекратить сей глупый фарс! Бывали подобные фарсы, объявлялись самозванцы, да только ни один не исхитрялся поставить под ружье пол-России!

Волконский и Архаров переглянулись - Кар, желая оправдать свои неудачи, явственно перегибал палку.

- В какое село ни войду с солдатами - пусто! Жители покинули свои дома и ушли к государю Петру Федоровичу! Я - следом, он - пятится! Сведений о нем - никаких! Пошлешь солдат в разведку - а они прямиком к изменнику являются и про наш марш все сказывают! Тут я велю Чернышову идти наудачу в Татищеву крепость, преградить злодею путь к отступлению. Разумно, не так ли? Но кое-что я разведал. Есть у него под началом каторжник клейменый, хитер и зол, как бес. Он был послан поднимать работных людей Авзяно-Петровского завода и с ними возвращаться под Оренбург. Я шлю полтысячи человек с двумя орудиями ему наперехват, сам с основными силами - следом, и туда же, к Юзеевой, должна быть рота гренадер - сто восемьдесят солдат, четыре офицера. И тут среди ночи пушки палят! Кто ж мог знать, что гренадеры с перепугу пойдут сдаваться?

«С перепугу ли?» - подумал Архаров. Его с самого начала бунта беспокоило пылкое желание черни быть обманутой…

- Мы восемь часов от его казаков с башкирами уходили, насилу ушли. Они-то чем рискуют? Учинят пакость, учинят смертоубийство, да тут же по степи, как ветер, рассеиваются. А их артиллерия не в пример действенней нашей, потому что в лошадях убытку не знают, всегда им свежих подгонят, с одной горы стрельбу произведут - тут же к другой скачут, и весьма проворно!

- Сколько ж вы под Юзеевой человек потеряли? - спросил Волконский.

Кар замялся. Вопрос был ехидный - по сведениям, ушедшим в Санкт-Петербург, из полутора тысяч он потерял всего-навсего сто двадцать три человека.

- Потеряли немного, точно. Да только вы подумайте, князь, сколько же у нас на плечах тех бунтовщиков висело, коли вынудили нас отступать? - спросил он. - Могу сказать - двадцать пять тысяч!

- Побойся Бога, Василий Алексеич! - вскричал Волконский. Архаров недоверчиво посмотрел на генерал-майора - цифра была ужасающая. Может, и впрямь у самозванца столько войска, да не все же оно разом за Каром гналось…

- И не мужики, не деревенщина, - казаки да башкиры, которые чуть ли не в седле родятся. Почему, вы полагаете, мне в столицу ехать не велено? - спросил Кар. - Да потому, что там все еще зовут бунт глупым фарсом да кличут зачинщика маркизом Пугачевым. А это не фарс, это - война!

Волконский от страшного слова картинно шарахнулся, даже руками замахал.

- Помилуйте, какая война? Со своим же народом война?

- Да, ваше сиятельство, не извольте гневаться! Со своим же народом! А в Санкт-Петербурге сего знать не желают! Меня не с народом - с сотней, много - с тысячей бунтовщиков справиться посылали. А против народа…

- Молчи, сударь, молчи! - приказал Волконский. И явно уже думал, как бы сбежать, не вступая в склоку с бредящим больным.

- А коли народишко-то прав? - вдруг прошептал Кар. - Что скажете? Коли не напрасно к самозванцу и офицеры пленные на службу идут? Сказывали, Михайла Шванвич ему служит, а ведь покойной государыни крестник! И покойного государя знал в лицо! Что скажете, сударь?

Архаров засопел. Но промолчал.

Вот это и была главная беда - не количество бунтовщиков и не захваченные ими пушки, а образ долгожданного царя, который, спасшись от неминуемой кончины, жил среди простого народа и ведает его нужды. И все более доказательств тому, что армию ведет именно обучавшийся у немцев, а именно - у голштинцев военному делу Петр Федорович…

- А ничего не скажу - я государыне присягал, и тут других речей не надобно, - отвечал Волконский. - Угомонитесь, сударь, и сидите тихо, лечитесь. Незачем вам в Санкт-Петербург ездить и громы небесные на себя навлекать. Самовольно оставили свой пост - ну так хоть не усугубляйте.

Это был почти что приказ.

- Нет, я поеду, дабы оправдаться, - сказал Кар. И еще некоторое время они спорили, причем Волконский все более ссылался на Карову горячку, пока не явилось в разговоре имя полковника Чернышова, взятого в плен и повешенного маркизом Пугачевым за одно лишь то, что был дворянин и служил государыне - причинить бунтовщикам особого вреда Чернышов не успел.

- Каких вам еще аргументаций? Стал бы покойный государь вешать полковника? - спросил Волконский.

- Взятого в плен на войне вражеского офицера…

- Молчите, сударь! - тут уж Волконский не выдержал. - С кем, в таком случае, этот мнимый государь ведет войну? С собственным своим дворянством? С собственным народом?

Спор, понятное дело, зашел в тупик.

Архаров не вмешивался. Он хотел услышать то, что могло бы пригодиться в его собственной деятельности - а ему велено обеспечивать спокойствие Москвы: как изволила выразиться государыня, задача полиции есть благочиние. Полезного услышал мало.

Все то же самое они уже не раз проговорили между собой с Волконским - и без крика, без суеты.

Поняв, что более нет смысла сидеть, он откланялся. Князь удерживать не стал, зато Кар явственно забеспокоился. И то - сидел-сидел, молчал-молчал обер-полицмейстер, да вдруг и засобирался. Мало ли - а вдруг этой же ночью донос напишет? В свои сорок три года Кар был довольно опытен, чтобы знать: человек в должности обер-полицмейстера не может быть ангелом невинным и беспорочным, наверняка по дороге к своему званию одолел немало соперников. Опять же - наиудобнейше одолеть человека, когда он валяется в полубреду, отпиваясь клюквенным морсом…

Архаровцы ждали в теплых сенях, куда им подали чай с ромом и постные пироги - с капустой и с грибами.

Их было пятеро - Федька Савин, Тимофей Арсеньев, недавно лишь оправившийся от раны новый архаровец - Степан Канзафаров, Захар Иванов и за кучера в передних санях - Максимка-попович. Все - при оружии, тепло одетые, премного довольные согревающим чаем.

Во вторых санях с Архаровым обычно ехал секретарь Саша Коробов, но в тот день он остался на Пречистенке - в тишине и покое отвечать на скопившиеся письма. Поэтому Архаров к князю ехал один, с конюхом Григорием на облучке. Но для дороги домой он пожелал собеседника. Посмотрел на своих орлов - и выбрал Степана.

Степан на вид был - степной житель, и из весьма дальних степей, плосколицый, узкоглазый, с калмыцким носом, с особенным оттенком темной кожи, какой в Европе и не встретишь. Шустрый Демка утверждал, что отцом его был китаец, а в доказательство приводил картинки на ширмах в доме Волконского - с китайцами и китаянками на мостиках и в окружении пагод. Даже стянул где-то фарфоровую тарелку в стиле «шинуазри», на которой был изображен человек в причудливой одежде и островерхой шляпе, охотящийся с сачком на бабочку. Сходство было несомненное. Саша Коробов, начитавшийся трудов академика Миллера, десять лет изучавшего сибирских инородцев, как-то не поленился расспросить Степана - но тот был незаконнорожденный и о родне своей мог лишь догадываться, сам же себя считал русским человеком, русский язык был ему родным, а других он попросту не знал. Прозвание же ему дал усыновивший его содержатель постоялого двора. И где тот двор - Степан тоже затруднялся ответить.