Валерий Смирнов - Гроб из Одессы

Городовой Тищенко понимал, чем рискует. Молдаванка иногда запускала у своё сердце всякое смитте [53] смитте — мусор , но за то, чтобы у её владениях нагло шемонался какой-то флик или городовой в гордом одиночестве, не могло быть и речи. Полицейский-таки долго рассуждал чего обойдётся дешевле: остаться без куша с Дальницкой или всё-таки переть рогами на Молдаванку, где набитая морда в пиковом случае прокапывает большим счастьем из-за других возможных последствий. Тищенко в конце концов сфоловал сам себя, что состоит на государственной службе и, менжуясь [54] менжеваться — пугаться , рискнул попереть на Мясоедовскую. Конечно, можно было сбегать по начальству и разнуздать звякало [55] разнуздать звякало — развязать язык, открыть рот за нычку убийцы Брауна. Тогда полиция нырнула бы в Молдаванку таким общегородским составом, что даже объединенные силы всех налётчиков вряд ли воспрепятствовали усиленному шмону в собственных владениях. Но что будет, если зуб за два шнифта [56] зуб за два шнифта — стукач Хлава прогнал туфту из-за решетки ради жменьки кокаина, который Тищенко сам жрать не любил, но регулярно припрятывал на карман во время шухеров по притонам? Ничего хорошего, потому что в случае залёта руководство будет уверено: Тищенко ещё больше придурок, чем есть на самом деле. Чтобы не допустить урона профессиональной репутации, городовой самостоятельно рискнул появиться на Мясоедовской улице, прижимая до ноги саблю и немножко бздя за дальнейшую судьбу.

Так если Пишоновской командует Слон Хаим Бабашиха, на Госпитальной — Ржепишевский по кличке Федя Камбала, неужели Мясоедовская может существовать беспризорно и обойтись без руководителя? Тем более такого, как Мотя Городенко, который любит психовать по всяких пустяков. И разве Мотя Городенко допустит, чтобы среди его улицы, отбрасывающей полиции честную пайку, борзо [57] борзо — нагло кидала косяки [58] косяки кидать — следить, вынюхивать по хазам какая-то посторонняя на хуторе стебанутая тварь у белом кителе и синих штанах при сабле? Мясоедовская платила исправно и поэтому загалчившиеся [59] загалчиться — выйти из терпения ребята Городенко, руководствуясь чувством высокой справедливости за собственные гроши, взяли в оборот кнацающего буркалами [60] кнацать буркалами — моргать глазами легавого, сунувшего свое поганое рыло там, где башляли совсем другим.

Благородные налетчики даже не стали трюмить [61] трюмить — уродовать, убивать беззащитного полицейского, принявшего при их виде цвет собственного кителя. Деловые брякнули городовому, что его масть на их хуторе не капает и профилактически дали всего одну пачку [62] дать пачек — избить этому фудале [63] фудало — плохой человек по наглой сурле [64] сурло — морда . Ребята даже оставили при Тищенко его казенную саблю. Но почему-то забрали служебный наган со шнурком и чтобы кобура не оставалась пустой, предложили зажавшему очко [65] зажать очко— см. менжеваться Тищенко собственноручно набить её свежим говном из-под биндюгов, мирно жевавших сено во дворе. Городовой Тищенко, пока ребята не перенервничали, набивал свою кобуру до упора с такой тщательностью, с понтом пихал у неё грязное бандитское золото, а не экологически чистое удобрение.

Потом полицейский слинял [66] линять — бежать по-быстрому, радуясь если не фонарю на ряшке, так уцелевшим бейцалами [67] бейцалы — мошонка тому, что его гнилой заход проканал [68] гнилой заход — хитрый подход, неудавшиеся действия в разведке мимо Валиховского переулка [69] Валиховский переулок — одесский синоним морга и участка номер три [70] участок номер три — кладбище . А ради такого фарта вполне можно бегать даже с дерьмом в хавале [71] хавать — есть; понимать , не то что в пустой кожуре [72] кожура — кобура с-под волыны [73] волына — оружие .

И пусть Тищенко потянул локш [74] потянуть локш — ничего не вышло , а его кобура мокла после этого у керосине несколько суток, городовой зашлифовал уши [75] шлифовать уши — врать руководству: он лично всё проверил и на Мясоедовской Браун в упор не ливеруется [76] ливероваться — скрываться . Потому что от соколиного, хотя и подбитого шнифта Тищенко не отмажится даже комар с Куяльника, не то, что более крупномасштабный кровопийца Браун. Так, несмотря на это скромное заявление и борзую стойку, начальство посылает Тищенко с его залепухой [77] залепуха — вранье куда подальше, чем Дальницкая улица и даёт ему по рылу чуть сильнее Мясоедовской. А потом это самое начальство начинает возбухать и читать ботанику [78] ботанику читать — заниматься нотациями всем остальным нижним чинам за взаимосвязь судьбы Брауна с их собственными. Потому что, в отличие от городовых, их руководство привыкло жрать с лучшего гастрономического магазина Дубинина и ему плевать, какие там копейки варятся на окраинах города.

Тем же временем, брательники Гохманы выдали вконец обнищавшему по поводу нрава улицы мясников Тищенко пару копеек за информацию и конспиративно перевезли Гарьку из Молдаванских трущоб на фешенебельную Решельевскую. Несмотря на массовую облаву, Мясоедовская ничем не могла помочь полиции, искавшей исключительно Брауна, не обращая внимания на беглых варнаков и прочее мирное население. А хабло [79] хабло — нахал Гарька всерьёз подумал за прощание с Одессой-мамой, хотя к тому времени вольному городу не грозила полу-родная интервенция перед большевистской оккупацией.

Братья Гохманы безо всяких драк решили между собой: их бывший компаньон просто обязан увезти вместе с собой какую-то память за Одессу-маму, не считая персонального браунинга. И решили сделать своему корешу сувенирный презент в виде компактной золотой вещицы, которую можно тянуть через границу верхом на собственном пальце, а не на большой тачке позади пяток.

Что это был за перстень, вы себе не представите. Потому что на такое высокое искусство нужно только шариться своими собственными шнифтами. Братья Гохманы увидели перстень и сходу поняли, те украшения, которыми торгует лучшая лавка Богатырева на Дерибасовской улице, перед этим перстнем смотрятся дешёвым монистом на шее базарной торговки по сравнению с бриллиантовым ошейником мадам Маразли. Хотя само это маразлиевское колье возле перстня прокапывает не больше, чем за грубую кузнечную работу. И четверть смирновской водки, выставленная Гофманами родным братьям — абортнику [80] абортник — конокрад Павлу Павлюченко и абортмахеру Абраше Молочнику за знакомство с ювелиром не больше, чем символическая плата.