Кирил Бонфильоли - Не тычьте в меня этой штукой [litres]

Я тщательно прислушивался к своей ауральной памяти, воспроизводя точные характеристики выстрела.

1. То не был безошибочный красноречивый БАХ охотничьего дробовика;

2. И не зловредный ТРЕСЬ мелкокалиберной винтовки;

3. И не БУМ пистолета 45-го калибра;

4. И не жалящий слух БАЦ стандартного ружья тяжелого калибра или пистолета «магнум», направленного в вашу сторону;

5. Да и не ужасный щелчок хлыста ШЛЁП-ОК скорострельной спортивной винтовки, из которой стреляют в вас, хотя что-то сродни;

6. Стало быть – спортивная винтовка, но –

7. Стреляли не в каньоне, потому что не было эха, и уж точно –

8. Стреляли не в меня – черт побери, даже гёрл скаут не способна промахнуться мимо «роллз-ройса» с двух неторопливых выстрелов.

Интеллект мой удовлетворился объяснением, что это какой-нибудь честный ранчер учит уму-разуму местных койотов; однако на умиротворение тела потребовалось больше времени. Я снова заполз на сиденье и тихо подергивался минут пятнадцать, то и дело прикладываясь к горлышку. Прошла примерно сотня лет, и я услышал, как где-то в пустыне за много миль от меня завелась какая-то колымага и попыхтела от меня еще дальше. Я глумливо ухмыльнулся своей малодушной природе.

– Ты, малодушный негодник, – глумился я. После чего необъяснимым образом заснул еще на час. Природа возьмет свое, знаете.

Когда я приступил к последней стадии моего путешествия, на часах еще было девять, а я уже чувствовал себя старым, грязным и неумелым. Вероятно, вам знакомо это чувство, если вам больше восемнадцати.

Трудно ездить, сжимаясь от страха, но мне удалось разогнать «роллз» до подобающей иноходи, и эдак вот – ходко – он двинулся по Огороженным Равнинам, чавкая милями. Равнины эти – место не самое увлекательное: если видел одну, значит, видел их все. Мне как-то не хочется сообщать вам, где именно располагается ранчо Крампфа – вероятно, теперь уже -лось, – но готов признать, что лежало оно в двух сотнях более-менее прямых миль от моего ночного бивуака, в аккурат между горами Сакраменто и Рио-Хондо. В то утро для меня – лишь слова на карте, никакой поэзии. Ничто не способно так пригасить блеск литературы, как пальба. Вскоре креозотные кущи, пустынные ивы и душистые мимозки меня утомили – не говоря уже о вездесущих гигантских кактусах, что так отличались от тех, что миссис Спон выращивает в своем будуаре.

Я въехал в Нью-Мексико в полдень – по-прежнему никем не тронутый, однако такой же старый и грязный, как раньше. В Лавингтоне (названном в честь старика Оливера Лавинга, который в 66-м проторил кошмарный маршрут Гуднайта-Лавинга [141] Скотопрогонная дорога, проложенная ранчерами Оливером Лавингом (1812–1867) и Чарлзом Гуднайтом (1836–1929) для перегона техасских лонгхорнов с пастбищ к железным дорогам в Колорадо. и на нем же на следующий год помер от индейских стрел) я принял ванну, побрился, сменил облачение и заказал тарелку «уэвос» «Охос де Команчеро» – название блюда звучало очень мило. На деле зрелище оказалось жутче некуда: два поджаренных яйца, украшенных кетчупом, «табаско» и накрошенными чили так, что напоминали пару налитых кровью глаз. Я бы уж лучше собственную ногу отгрыз. Сие мрачное творение я взмахом руки услал обратно; старые оклахомские скотоводы – одно дело, а тут же просто паскудство. Вместо него я испробовал «чили-с-франками» – оказалось, неплохо – как чили «кон карне» [142] «С мясом» (исп.). Официальное блюдо штата Техас. , но с очаровательными солененькими сосисочками вместо фарша. Пока я вкушал, разнообразные пеоны в восхищении мыли вручную «роллз» – строго мыльной водой, разумеется.

Мне оставалась лишь какая-то сотня миль, я был чист, опрятен и годен соответственно возрасту. Нос «роллза» я нацелил к «Ранчо Семи Скорбей Богородицы», где уже сброшу свою суму забот, сниму шляпу паломника с ракушкой страха и откину посох нелегальности. Где, более того, приму большую партию денег и, быть может, убью Крампфа. Или не убью. Англию я покинул в готовности исполнить свою часть сделки с Мартлендом, но эти сотни беспощадных американских миль я много думал, и у меня выработались определенные доводы против того, чтобы хранить ему верность. (В конечном итоге, мы в школе никогда не были друзьями, ибо он служил нашим классным «петушком»; любой и каждый знал его как «гадкую давайку», а мальчики такие клички ни за что ни про что не получают.)

Кроме того, я приобрел более плотную пару темных очков: мои старые рассчитывались на лимонадное английское солнышко и никак не предохраняли от жестокого натиска пустынного света. Смотреть здесь больно даже на тени – острые как бритвы, лиловые и зеленые. Я ехал с запертыми окнами, задвинув боковые шторки; нутро «роллза» напоминало плохо отрегулированную сауну, но это все же лучше палящей ярости воздуха снаружи. Вскоре я уже сидел в горестном болоте собственного пота и страдал: меня начала тревожить старая рана. Чили и треволнения дьявольски развлекались с моей тонкой кишкой, и урчание в животе часто заглушало гул мотора. «Роллз» же это не смущало, и он скакал себе дальше, потихоньку высасывая свою положенную пинту горючего на сухопутную уставную милю.

К середине дня я с тревогой заметил, что перестал потеть и начал разговаривать сам с собой. Более того – я себя слушал. Стало трудно различать дорогу среди корчащихся клякс знойного марева, и я уже не мог определить, где бегают местные земляные кукушки – у меня под самыми колесами или в фарлонге перед бампером.

Через полчаса я оказался на проселочной дороге под отрогом хребта Сакраменто. Заблудился. Я остановил машину, чтобы свериться с картой, и понял, что слушаю невообразимую тишину – «ту тишину, когда мертвы все птицы, однако что-то птицею поет» [143] Строка из стихотворения английского поэта Джеймза Элроя Флекера (1884–1915) «Врата Дамаска». .

Откуда-то у меня над головой донесся выстрел, но никакой пули не просвистело, а у меня не было намерения сжиматься от страха дважды за один день. Более того – не было и сомнений в природе этого огнестрельного оружия: на сей раз гавкнуло будь здоров, хоть и сплюснулось немного тяжелым воздухом, – крупнокалиберный пистолет, заряженный дымным порохом. В вышине, на самой кромке хребта мне махал широкополой шляпой всадник – он уже начинал спускаться с небрежной легкостью (и таким же пренебрежением к своей скотине) мастера конной езды. Мастерицы, как выяснилось, – и скотина такого слова не заслуживала. «Ке кабалло!» [144] Какой жеребец! (искаж. исп.) Я это сразу понял, хотя прежде ни разу не встречался с истинными «байо нараньядо» – мышастыми с яркой рыжиной, а хвост и грива чисто белые. Он был целым – у кого поднялась бы рука кастрировать такого коня? – и спускался по корявому каменистому склону так, будто под копытами у него Ньюмаркет-Хит. Техасское седло с низкими луками и двумя подпругами украшали серебряные «кончос» по тисненой коже причудливой выработки, а сама девушка была одета, как экспонат из музея Старого Техаса: «стетсон» с низкой тульей, лентой из шкуры гремучей змеи и тесьмой плетеного волоса, бандана, чьи концы спускались чуть ли не до самой талии, коричневые «ливайсы», заправленные в невероятные «джастины», сами, в свою очередь, вправленные в антикварные испанские стремена из серебра и снабженные шпорами Келли, со всей очевидностью, отлитыми из золота.