Шарль Эксбрайя - Позор семьи

— Э… Э… Э…луа…

— Ни слова больше, Селестина! После двадцати семи лет супружеской жизни ты выставила меня на посмешище. Ты наплевала на мою честь!

— Из-за того, что я поцеловала господина Пишеранда?

— Да, именно потому, что ты поцеловала этого типа.

Сквозь слезы проступила едва заметная улыбка, похожая на луч солнца после проливного дождя.

— Ты же не будешь ревновать, надеюсь?

Он пожал плечами, подавленный таким непониманием. Между тем простодушная Селестина продолжала с наивным видом задавать свои вопросы.

— Он поцеловал меня исключительно по дружбе, неужели ты не веришь? Не можешь же ты подозревать что-то другое?

Тут Маспи не выдержал. Хотя на улице Лонг де Капюсин невозможно было разобрать слова и понять, о чем шла речь в семействе Маспи, но по доносившимся раскатам ужасного гнева Элуа, заставлявшим прохожих замедлять шаги и прислушиваться, можно было предположить что-то страшное.

— Я ревную? Нет и еще раз нет, пойми же ты, несчастная дура! Ты на себя когда-нибудь смотрела? Ты же вылитая скорпена, пролежавшая год на солнце!

— О!

Селестина всегда верила всему, что ей говорили, и понимала сказанное буквально. У нее даже подкосились ноги, так ее потрясло то, что она услышала. Значит, муж ее больше не любит! Теперь она в этом убедилась. Скорпена! Совершенно естественно, что она вспомнила, с кем ее сравнивал Элуа двадцать семь лет назад, когда повел погулять в сторону Аллеша и угощал восточными сладостями. Тогда он сравнил ее с соловьем. И этот грубый переход от одного представителя животного мира к совершенно иному стал в глазах бедной женщины своего рода символом ее старения и физической деградации. Горе ее было столь велико, что она не обращала внимания на то, что Маспи Великий (вновь обретя свою прежнюю форму) кричал во все горло:

— Ты не только осмелилась в моем присутствии спрашивать у этого типа новости о парне, от которого я отрекся, лишив его своего крова, но и позволяешь в лице этого горе-полицейского целовать негодяя, ставшего позором нашей семьи, из-за которого я не могу больше себе позволить пройтись по улице, потому что боюсь, что на меня будут показывать пальцем и зубоскалить! И этот неблагодарный сын, это чудовище, которое заставит покраснеть даже самых закоренелых убийц, не довольствовался тем, что с наслаждением опозорил нас, он позволяет себе еще и оскорблять своего старого отца! Он намекает, что я был причиной твоего несчастья! И если бы я не сдерживался, я бы отправился к твоему Бруно, чтобы плюнуть ему в лицо, а потом задушил бы его своими собственными руками!

Пишеранд, которого гнев Элуа ничуть не испугал, воскликнул:

— Какое счастье, что вы себя сдерживаете!

— Вот именно, господин Пишеранд! Я не хочу стать убийцей того, кто был моим сыном!

— Не говоря уже о том, что он и не позволил бы себя убить.

— Не хотите ли вы сказать, что он сможет поднять руку на своего отца?

— И даже сможет ее опустить!

Маспи Великий так страшно закричал, что вывел Селестину из ее горестных раздумий.

— Ты что, Элуа?

— А вот что! Чем быть убитым своим собственным сыном, я предпочитаю умереть! Все, решено, я умираю!

— Мадам Селестина, будьте так любезны, верните мне мои часы.

Воцарилось молчание. Селестина хотела было возразить, но Элуа оглядел ее таким значительным взглядом, что она опустила голову, засунула руку в карман, вытащила часы и протянула их инспектору, бормоча:

— Извините меня… я как-то не обратила внимания!..

Элуа стал ей выговаривать:

— Стыда у тебя нет, Селестина! У нашего гостя!

И, повернувшись к полицейскому, добавил умиленно:

— Ну просто девчонка, проказница…

— Сразу от старых привычек не избавишься.

Когда они остались одни, Масли Великий со слезами на глазах проговорил:

— Ты так и осталась молодой, моя Селестина…

— И, конечно, из-за этого ты меня обзываешь скорпеной, а ведь раньше называл соловушкой?!

Он притянул ее к себе.

— Я открою тебе секрет, Селестина: в моем возрасте я предпочитаю скорпену.

Такая же сцена нежности почти полностью повторилась у фонтана Лонгшан. И это несмотря на то, что после ухода Фелиси Пимпренетта вполне определенно решила не ходить на свидание с Бруно. Прежде всего потому, что она его больше не любила (неужели такая девушка может влюбиться в полицейского?), а еще потому, что она почти дала слово Ипполиту, который скоро явится к ее родителям, чтобы сделать официальное предложение. И тогда славная начнется кутерьма!

Пимпренетта не поняла, как все произошло, но в одиннадцать часов она появилась у фонтана Лонгшан и бросилась в объятия Бруно, который ее ждал. С этой минуты уже не было больше полицейского Бруно, не было Ипполита, не нужно было никакой кутерьмы, а мадемуазель Адоль оказалась, как и три года назад, рядом с юношей, которого любила, и вновь казалось, что ничто не сможет никогда помешать ее счастью. Освободившись из объятий, они долго рассматривали друг друга. Пимпренетта заметила:

— Ты не изменился…

Он утвердительно кивнул и сказал:

— Ты осталась прежней и как всегда прекрасной!

И они снова обнялись. Проходящая мимо женщина тащила за собой в каждой руке по ребенку. Она обратилась к ним:

— Могли бы сдерживать себя немножечко! Вы полагаете, это подходящее зрелище для детей?

Пимпренетта ответила совсем просто:

— Но ведь мы очень любим друг друга.

Женщина пожала плечами и сочувственно сказала:

— Ах ты, Боже мой! Все мы, женщины, такие! Я тоже раньше верила в любовь и обещания.

Она раздраженно указала на двух малышей и закончила с горечью:

— …И вот что из этого вышло! Да еще плюс стирка, уборка и готовка… Сматывайся, девочка, если у тебя еще осталось хоть немного здравого смысла.

Она больше не настаивала и, бурча себе что-то под нос, продолжала проклинать весь род мужской, а своего мужа в особенности. Но Пимпренетта была слишком счастлива, чтобы допустить, что ее счастье будет похоже на чье-то другое. Когда они с Бруно вдоволь наобнимались и навосхищались, она опросила своим звонким голосом:

— Бруно… Почему ты это сделал?

— Что?

— Как это что, изверг? Ты меня бросил!

— Я? Но ведь это ты…

— Я? О Боже! Вот что приходится выслушивать! Может, это я тебя обесчестила, поступив работать в полицию?

— Ты сама себя бесчестишь все то время, пока присваиваешь себе то, что тебе не принадлежит!

— Бруно, ты осмеливаешься утверждать, что я непорядочная девушка?

— Да, ты непорядочная девушка!

— О!

Она задыхалась от гнева, горя и непонимания одновременно, бормоча:

— И ты все-таки хочешь на мне жениться?

— Конечно.

— Но почему?

— Потому что я люблю тебя, Пимпренетта, и никогда не смог бы полюбить кого-нибудь другого, кроме тебя.