Елена Роговая - Лувр делает Одесса

– Реб Хацкель, – перевел разговор на другую тему Барух, – у вас были приятные родители. И вы такой же, и дети ваши, дай Бог им безграничного счастья.

– Вы еще всего не знаете, а если бы знали, то всех слов не хватило бы передать, какое сегодня у нас горе, – добавила плачущая Белла.

– Жена, как ни велика утрата, не будем долго скорбеть. Смерть для праведника – благо и жизнь, о какой только можно мечтать. Мама любила папу, он – ее, и давайте уже порадуемся за их встречу. Пойдемте помянем наших близких не только добрым словом.

После разговора о вечной жизни и предстоящем обеде все покинули кладбище с легким сердцем и даже в приподнятом настроении.

Местечко страдало от пережитого горя и ежедневных разлук. Разбитое и изувеченное, оно медленно приходило в себя после пожара. Черными скелетами стояли обгоревшие и разрушенные избы. Руки-трубы с мольбой тянулись к небу, прося у него милости и защиты для своих хозяев.

Хацкель, вопреки просьбам родственников, продолжал настаивать на строительстве нового дома на старом фундаменте.

– Нельзя строиться на пепелище, – призывала к разуму Белла. – Примета плохая. Если уже сгорело, то будет еще. Посмотри, что случилось у косого Шлемы. Все повторилось через неколько лет и даже хуже, чем в первый раз. Хацкель, ты хочешь мне разбитое сердце, как у твоей мамы?

– Жена, здесь есть фундамент и готовая печь! Поставлю вокруг нее новые стены, и живи себе до конца отпущенных дней. А что до Шлемы, так я за него скажу. Если бы он не был таким отчаянно нервным, то не случилось бы второго пожара. Сгорел бы, как все, один раз, и никаких предрассудков.

– Папа, зачем рисковать? Кому нужно наше ремесло при таком халомейсе? Заберите все мои деньги и ищите подходящий дом в тихом месте.

– Я уже поздно пришел, – послышался голос Баруха, – но Фима дело говорит. Здесь скорее получишь лихорадку, а не заработок. Люди от горя озлобились, ищут виноватых даже там, где их никогда не было. Мир в штетле перевернулся за пару дней с ног на голову. Сейчас на время затихнут, отстроятся, а потом снова начнется. Твой сын успел посмотреть другую жизнь и уже имеет право на собственное мнение. Если он говорит, что где-то есть лучше, – нужно ехать. Прислушайся к нему. Молодые умнее нас. Они видят то, что нам слеповатыми глазами уже не разглядеть. Бери деньги со спокойной душой и благодари Бога за то, что он дал тебе такого замечательного сына на старости лет.

Расставание было грустным. Женщины почти сутки стояли у печей и готовили еду, омывая стряпню солеными слезами. Какая мать отпустит свое дитя голодным и без корзины продуктов на ближайшие пару-тройку дней! Какая свекровь не скажет напутственное слово в дорогу!

– Мэричка, – наставляла невестку Белла, – ты в городе за модой не гонись. Передник лишний раз не снимай. Тебе еще деток рожать, а он завсегда защитит от червивого глаза. Вот прими на память обо мне белый ситец и синюю ленточку. Пошьешь нарядный фартук и будешь выглядеть не хуже городских. Может, тебе еще что-нибудь дать на прощание?

– Спасибо большое, но нам бы свои вещи увезти. С малышом на руках много не возьмешь.

– Ой, горе мое горюшко! Увозят Яшеньку от нас, и неизвестно, когда теперь его сможем увидеть. Хорошо, хоть Гриша остается. Какой мудрой женщиной была моя свекровь, будь ей на том свете вечное счастье! Как чувствовала. Мы стареем, вы уезжаете, а помощь в доме нужна. Ты, Мэри, за Фимой присматривай. Он к жизни не сильно-то приспособлен. Все работает, не обращая внимания на окружающую жизнь. Заметила уже? Только с кладбища пришел, тут же начал какие-то рисунки на газетке чертить. Вот что ему на похоронах могло такого привидеться полезного для работы? Горе вокруг и страх, а он сидит и карандаш ножиком точит. Может, деньги считал, а я зря на него ругаюсь? Да куда уж там зря! Самому уезжать в даль далекую, а он, простодырый, взял и отдал все до последней копеечки.

– Мама, не переживайте, Фима лучше знает. Он сказал, что нам есть где в Киеве жить. Работу тоже искать не нужно. Едем на все готовое.

– Только это и успокаивает, – глубоко вздохнула Белла, утирая от слез красные глаза. – Мэри, а ты когда на базар будешь ходить, в сетку просто так продукты не складывай. Прикрывай их чем-нибудь. Это я снова про червивый глаз говорю. Зачем всем видеть, что ты несешь домой? Хорошему они не порадуются, а за плохое с радостью осудят. Люди до чего поганые и злые бывают! Ой, сердце мое разрывается на мелкие части, как я начинаю об вас грустить.

Киев встретил погорельцев суетой и шумом. Как завороженная, смотрела Мэри по сторонам, восхищаясь большими красивыми домами на широких улицах, множеством повозок и гордо сидящими в них барышнями, одетыми по европейской моде. Несмотря на сильную усталость, все удивляло и радовало. До дома добрались на извозчике. Даша при виде молодой семьи с ребеночком засуетилась и побежала в пекарню за горячей водой.

– Обмойтесь трошки. Малятко поди-кась тоже сопрел в одеялках за долгую дорогу. Кто же такого крохотулю неокрепшего возит!

– Яшенька у нас умница, – ласково произнесла Мэри, целуя дитя в розовую щечку. – Чувствует, что родителям нелегко, и молчит терпеливо.

– Сгорел у нас дом, Даша, – поделился горем Ефим, – потому и приехали всей семьей.

– Божечки милые! Горе какое! – запричитала прислуга. – Прям все сгорело?

– Почти весь штетл. Ничего у нас не осталось.

– Ой, наказание какое спослал вам Боженька! Чем же это вы его так прогневили? Поди деньги давали в рост или обманом жили?

– Такие в местечке тоже были, но и они пострадали.

– Их не жалко, а вам – огромное мое сожаление. Я щас, мигом на кухню и скоро вернусь.

Пока молодая семья раскладывала вещи и приводила себя в порядок после долгой дороги, Даша пожарила картошку.

– Поешьте горяченького после дальней дороги. Кормящим мамочкам не можно голодать. Вам за двоих питаться нужно, а то в цицах молоко исчезнет, и беда для малого дитятки.

Что может быть вкуснее жареной картошечки на духмяном подсолнечном масле? Только картошка! Зажаристая, с золотистой корочкой, она испускала такой умопомрачительный аромат, что Мэри при виде сковороды едва не упала без чувств. Шкварчащее масло уже не разбрызгивалось в разные стороны. Оно весело потрескивало и вскоре вообще перешло на соблазнительный шёпот, подкрепляя свой соблазн слегка подгоревшим луком.

– Я вам легонечко цибулькой потрусила для аппетита.

– Вы наша спасительница, дай Бог вам блаженства, – поблагодарила Мэри девушку.

– И вам оно тоже не помешает, – улыбнулась в ответ Даша. – Ежели что нужно или спросить, милая женщина, я завсегда в доме у Петра Афанасьевича.

Сказать, что Левинзон обрадовался Фиме, это не сказать ничего. Он ликовал и пританцовывал, трепал его по плечу и без умолку рассказывал, как мастерская и инструменты с нетерпением ждали возвращения мастера.