Валентина Андреева - Праздник покойной души

По мере продвижения к дубу муж постепенно раздевался.

– Стриптиз на природе, – пошутила Наташка, но я даже не улыбнулась. Димке было жарко, нам – холодно.

– Надо было взять ключ от дома, – в минуту передышки заметил муж. – Пошли бы и погрелись.

Я внутренне сжалась. Ключи от дома в сумке, а сумка отдыхает на туалетном столике в нашей спальне.

– Запросто! – обрадовалась Наташка, вытянув из кармана ключ. – Как чувствовала, за ним к Совкиным вернулась! Димочка, а тебе скучно не будет?

Муж только многозначительно вздохнул, всем своим видом показывая несуразность вопроса…

Заколоченные окна погрузили дом в сумеречную, неприятную темноту. Сразу пришлось включить свет. После нашего последнего визита вроде бы ничего не изменилось. Кроме одного: теперь даже при включенном свете почему-то казалось, что мы в доме-музее.

– Такое впечатление, что мы отрезаны от остального мира, – пробормотала я. Почему-то было страшновато говорить в полный голос. – Все правильно, в доме обязательно должна проживать хоть какая-то живая душа. Иначе он становится неодушевленным.

– Зря ты про нашу отрезанность болтаешь, – проворчала подруга. – И так довольно неуютно. Надо включить свет в остальных комнатах. Иначе я лучше на мороз пойду. Все равно завтра на больничный. Уже и Полинку разозлила. Ничего, одна поработает… Смотри-ка, сколько пыли в комнате Антонины Генриховны. Больше, чем везде. Или это оттого, что я люстру на все шесть ламп включила?

Наташка медленно ходила по комнате Милочкиной матери, удивляясь тому, что Милка не выкинула то, что прямо-таки просилось на выброс – сухие букеты, например.

– Говорят, до года ничего выбрасывать нельзя, – тихо проронила я, почти физически чувствуя запах тления и страдая от того, что не могу как можно быстрее унести ноги из этой комнаты: перепугаю подругу до смерти.

– Ну хорошо, – надрывалась та, застряв у старой этажерки, стоявшей рядом с кроватью покойной. – Могу примириться с тем, что это касается обстановки и вещей, но зачем нужно держать никому не нужные и наверняка почти просроченные лекарства. Блин! До чего тяжелая шкатуленция, прямо стационарный сундук с годовым запасом тушенки…

– Дай-ка сюда!

В момент забыв о всяких мерещившихся мне запахах, я подлетела к подруге и попыталась выхватить у нее старую резную шкатулку, по площади равную подаренной мне Димкой Энциклопедии огородника: тридцать пять-сорок сантиметров в длину, двадцать в ширину, да и высота ее была никак не меньше тридцати пяти сантиметров. Она была доверху набита лекарствами в различного вида упаковках, включая коробочки с ампулами для инъекций. От моих попыток сдвинуть с места шкатулку крышка, сверкнув остатками облупившегося лака, с громким хлопком вернулась на место.

– Успехов тебе желаю. – Наташка так и светилась удовольствием. – Если уж я ее не могла с места сдвинуть… Такое впечатление, что она приколочена к этой рухляди гвоздями.

– Дубовая! – ахнула я, так и не сумев поднять шкатулку. Мы переглянулись и плюхнулись прямо на тщательно убранную кровать, забыв, что не так давно она была смертным одром. – У шкатулки наверняка двойное дно, – прошептала я.

– И она оторвется только с этажеркой, – кивнув, дополнила Наташка. – Хотя теоретически можно допустить…

Я решила пойти на поводу у теории и начала тщательно исследовать верхнюю полку этажерки. Первый этап поисков ознаменовался большой занозой и сожалением об отсутствии соответствующих перчаток. На втором этапе я толкнула старую бронзовую лампу, но она даже не пошевелилась. Тоже раритет. Надо было снять ее заранее и по-хорошему. Непонятно, зачем она здесь вообще, если над кроватью висит хрустальное бра.

Из чистого любопытства включила, надеясь, что лампочка от толчка не стряхнулась. Она действительно не стряхнулась – ее в лампе вообще не было. Для порядка еще раз нажала на выключатель – пусть все остается по-старому. Затем пришла в голову мысль, что лучше уж включить. Будет Милочка вворачивать лампочку, она сразу и загорится. С другой стороны, это ее может напугать. Я решительно вернула выключатель в прежнее положение.

Тихий мелодичный звон раздался одновременно с Наташкиным замечанием не трогать чужие вещи. Звон, естественно, шел не от Наташки. Это, подпрыгнув на месте, звякнула шкатулка.

– Да-а-а-а… – протянула я, вмиг растеряв подходящие к моменту слова.

– Сезам открылся! – торжественно возвестила Наташка.

– Ноу-хау Генриха Густавовича. Рассчитано на посторонних и нежелательных визитеров. Если шкатулку оторвать силой – это тот случай, когда ума не надо – второе дно останется в этажерке. По-моему, Генрих был очень талантливым человеком.

Шкатулка уже не была неподъемной, но оставалась достаточно тяжелой. На дне был еле заметный паз, назначение которого мы поняли совершенно случайно – когда на кровать высыпалась куча монет, ювелирных украшений и каких-то бумаг. Очевидно ценных. Кто из нас на что нажал, было непонятно. Знаю только, что я прищемила палец.

Дно шкатулки каким-то образом само закрылось. Верхняя крышка, предохранявшая лекарства от судьбы валявшихся на кровати драгоценностей, после нашего варварского обращения со шкатулкой вообразила себя воротами осаждаемой крепости и вообще не открывалась. И тут мы явственно услышали в коридоре шаги. «Димка! – мелькнула у меня быстрая догадка. – Пришел передохнуть. Сейчас подойдет и даст по шее за свои бездарные, безрезультатные и тяжелые раскопки. Подумает, что специально от него отделались».

– А мы еще ничего не нашли, – шепнула Наталья, мигом плюхнув на кучу сокровищ две легкомысленные подушечки, разрисованные невиданными цветами. – Прямо с этой штукой и идем к нему. Не забудь ласково улыбнуться…

Я не забыла. Не переставала улыбаться даже тогда, когда, выходя из комнаты, мы встретили совсем не Димку. В теплой темно-синей куртке с однотонным искусственным меховым воротником и расстегнутой молнией, держа руки в карманах перед нами стоял двоюродный брат Эдика, родной брат Элизы и прочая, прочая, прочая… В том числе и личный водитель Людмилы Станиславовны Дашковской, по родственному задействованный ею в поездках из дома на работу и обратно. За очень большую зарплату. Надежный и хорошо понимающий ее человек. Человек, осуждающий родную сестру и брата за крайний эгоизм и погоню за легкой жизнью. И разумеется, заботливый дядя единственной племянницы Марины. Жестокий и крайне завистливый.

В отличие от нас, он не улыбался. Но в его полноватом с неправильными чертами лице ничего страшного не было. Само добродушие.

– Здравствуйте, Тимур… Извините, не помню отчества. – Звуки собственного голоса напомнили мне шедшие на убыль капли из остатков лужи пролитого мной кофе на кухонном столе. – А я была уверена, что вы придете ближе к ночи. Надо же…