Анастасия Монастырская - Смерть навылет

Но для моих собеседниц нимфомания была скорее физиологической проблемой, нежели личностной драмой, она не представляла социальной угрозы. Я — другое дело. Для родителей, чья политическая карьера только, только начинает складываться, дочь-нимфоманка — опасная и досадная помеха. Особенно, если приходиться скрывать свои собственные "скелетики" в шкафу. Они только что прошли через развод, сумев сохранить для окружающих лицо. Даже мне прошлые скандалы, истерики матери и надрывные вопли отца кажутся детской фантазией. Этого не было. Они порядочные, цивилизованные люди, для которых бытовые склоки — это пошлость.

Пошлость? Иногда я достаю семейной альбом и открываю его на шестой странице. У мамы огромный живот, обтянутый смешным ситцевым платьем, отец держит руку на нем, оба смеются. Оба счастливы. Со мной и без меня. А вот следующая фотография: мне год, я за столом с тортом, только родители уже не смотрят друг на друга. Два дорогих мне профиля — слева и справа. Каждый сам по себе и без меня. Что же произошло в тот самый год?

Почему они развелись? Отец настаивает на идеологических расхождениях. Мать уверена в своей феминистской правоте. Мачеха и отчим предпочитают помалкивать. А я думаю, что они развелись из-за меня. И моей болезни. Жить в доме с такой "бомбой", значит, находиться в постоянном напряжении. И легче возненавидеть этот источник, чем постараться приспособиться к обстоятельствам.

15 января.

Самый сложный период для нашей уже тогда распавшейся семьи пришелся на предвыборную гонку. Два штаба в одной семье — испытание не для слабонервных. Особенно, если эти слабонервные принадлежат к разным партиям. Он — к коммунистам. Она — к демократам. Или наоборот. Зачем мне такие подробности? Тем более, они никогда со мной ничем не делились. "Ты должна произвести впечатление, Варя. Не говори глупостей, Варя. Помолчи, Варя. Варвара, заткнись!". Вот и все наше общение. Рядом с ними я всегда молчу, хотя иногда мне кажется, что мы могли бы поговорить — не о политике, о нас и о том, что с нами стало.

Метили в Госдуму, а попали в провинциальный ЗакС. Что, в общем, тоже неплохо, хотя с довольствием московских депутатов и не сравнишь. Но на безрыбье и питерский ЗакС сойдет.

На людях мы разыгрывали счастливую и дружную семью. Папа — надежен, как скала, где приковали Прометея, правда, то и дело хватается за печень. Правильно хватается — пить надо меньше. Мама — нежна и прелестна, словно цветок душистых прерий на грязном снегу. И я — очаровательный, невинный подросток, опасающийся мужчин. Последний факт СМИ раздули мгновенно. Да и как иначе? Если интервью я соглашалась давать только женщинам, опасаясь сорваться и отдаться любому из репортеров прямо в родительской гостиной. Меня почти не выпускали из дома, а если и дозволяли, то только в сопровождении телохранительницы. Несколько месяцев в окружении порнофильмов и звукоизолированных стен. Вместо завтрака, обеда и ужина — таблетки. Через месяц я уже не помнила, как меня зовут. Зверь, сидевший внутри меня, царапался и кусался, грозя выскочить наружу.

Однажды так и произошло. Я скормила своей телохранительнице суточную норму таблеток (любовь к хорошему кофе ее, в конечном счете, и сгубила) и убежала из дома.

Навстречу неизвестности.

16 января.

Когда я вспоминаю тот страшный вечер, то думаю, могла бы я что-то изменить? Наверное. Но случилось то, что случилось. И я попала в ИГРУ. У Кольки своя история. Если бы он не признался в том, что тоже стал заложником Джокера, то я бы ничего и не знала. Сколько у него таких, как мы? Сколько сейчас в ИГРЕ?

Недавно прочитала в какой-то книжке по пиару, что мы живем в иллюзорном мире, который создан массовой культурой. Этот мир не может обойтись без постоянной эксплуатации одних и тех же стереотипов. Их условно можно разделить на две категории: победил-проиграл (жизнь-смерть, господство-подчинение, гений-посредственность, редкий-стандартный, молодость-старость, богатый-бедный, свобода-несвобода и др.), а также изменение-сохранение (мужчина-женщина, pro-et-contra). В свою очередь, вечные стереотипы составляют основу архетипов, которыми оперирует все та же массовая культура. Для нее особенно характерны два архетипа — образ-архетип и сюжет-архетип. Есть, к примеру, образ звезды, преступника, жертвы. Есть сюжет преступления и наказания, любви и мести, жизни и смерти. Когда они пересекаются, возникает история. В моем случае они пересеклись очень неудачно: сюжет преступления и образ преступника, ставшего жертвой. Какой будет финал? И что на этот счет скажет массовая культура?

Епишин сейчас прочитал все, что я тут написала, и говорит, что моя теория — полная ерунда. И массовая культура здесь ни при чем, как и архетипы. Дескать, не тому меня учили на факультете культурных отношений. Ему виднее. Он — умник, а я — дура. К тому же нимфоманка. Два часа сняла одного парня на нашем факультете и в самый острый момент вдруг некстати подумала: а вдруг это Джокер, который знает обо мне все. Я чувствую, что он где-то рядом: сделаешь шаг, и угодишь в его объятия. В объятия смерти. Если так, то поскорей бы: я устала ждать. И я боюсь неизвестности.

17 января.

Господи, за что мне все это? Когда меня охватывает желание, я готова даже убить, лишь бы удовлетворить свою похоть. Еще чуть-чуть, и от страсти вывернет наизнанку. Хотите, раздвину ноги прямо здесь? Хотите? Только дайте мне секс-наркотик, дайте, дайте, иначе я вас убью.

Убью.

Именно этим и воспользовался Джокер. Он знает, что мне уже приходилось убивать людей. Или я так думаю, что приходилось. Ничего не помню о том вечере, сознание — пустота. Без всякой надежды на заполнение.

Коля сидит в углу, прямо на полу, и пьет виски. Надежда российской науки. Видел бы сейчас кто-нибудь эту надежду науки! Грязный. Похмельный. Заросший. И очень-очень испуганный. Оттого и безумный.

— Варя, а тебе тогда было страшно?

— Тогда — это когда? — беззлобно уточняю я.

— Ну, тогда, — он кривится от нового обжигающего глотка. Ненавижу запах виски! Ей-богу, лучше водка, сама бы выпила.

— После — было не по себе, во время — нет, — подумав, говорю я и снова начинаю стучать по клавиатуре. Буковки складываются в слова, слова — в предложения. Похоже, я начинаю умнеть. Интересно, так всегда бывает перед смертью? Если перед смертью не надышишься, то можно хотя бы поумнеть?! О! Почти афоризм.

— А мне страшно, — признается Коля.

При этих словах меня охватывает возбуждение. Страх подчиняется сексу, секс — страху. Все правильно. Так и должно быть. Я подсаживаюсь к нему и обнимаю это дрожащее сильное тело:

— Чего ты боишься, Коленька?

Он вял, мягок и податлив, словно живая глина. Наваливаясь, я заглушаю чужую боль и словно губка впитываю его в себя — да-да, еще, всего, без остатка. — Чего ты боишься, дурачок?