Елена Логунова - Рука и сердце Кинг-Конга

– От нашего же настоящего! – меланхолично пробормотал корреспондент «Кубанского утра» Михаил Рыбалкин и спрятал в сумку для фотоаппарата початую фляжку с коньяком.

Милиционер Климов посмотрел на ушлого газетчика с нескрываемой завистью и шумно сглотнул безалкогольную слюну.

– Может, мы уже пойдем? – робко спросила первокурсница Машенька, не уточнив маршрута. – Темно уже. Поздно! Меня мама дома ждет.

– Подождет, – отмахнулась профессионально нечуткая департаментская дама. – Вам ведь уже есть восемнадцать годочков, милочка?

– Есть, – прошелестела Машенька и потупилась.

– Взрослая уже! Все можно! – с намеком сказал наглец Просвиркин и снова подтолкнул милую девушку локтем.

– Давайте-ка я еще раз напомню вам нашу задачу! – поправив на мясистом носу очки в невесомой оправе, досадливо сказала Вероника Тимофеевна. – Наша задача заключается в том, чтобы проверить, как в этом районе исполняется краевой закон о защите детства. Согласно данному закону, принятому в первом чтении на второй весенней сессии законодательного собрания нашего края, лица, не достигшие восемнадцати лет, после двадцати двух часов не имеют права находиться вне дома без сопровождения взрослых. Таким образом, в случае, если в данное время суток…

Она посмотрела на часы.

– В двадцать три пятнадцать! – недовольно подсказал сварщик Михайлов, единолично представляющий в разношерстной тусовке гегемон пролетариата.

– Если мы встречаем на улице или в общественном месте несовершеннолетнее лицо, мы его забираем! – закончила Вероника Тимофеевна.

– Только лицо забираем или тело тоже? – спросил Просвиркин и хамски заржал.

– А пистолеты у нас есть? – опять влезла неугомонная пенсионерка. – Или хоть дубинки? Для этого… Для подавления в случае активного сопротивления?

– Бабушка, но в кого же стрелять? В детей?! – шокировалась нежная Машенька.

– Зачем сразу – в детей? Сначала в воздух! – отбрила железная старуха и вытянула руку с оттопыренным указательным пальцем, имитируя неприцельную стрельбу в верхние слои атмосферы. – Пах! Пах!

– Пах – это совсем не там! – заявил бесстыжий Просвиркин и снова заржал.

– О господи! – шумно вздохнула департаментская дама и подкатила глаза так, что даже наглец Просвиркин не смог сказать: «Господь – это не там!»

На самом деле над головами дружинников реял не Всевышний в сонме ангелов, а длинный баннер, растянутый над улицей на четырехметровой высоте. Надпись, изображенную на растяжке, придумали специалисты городского агентства социальной рекламы, а переврали, склеивая текст из отдельных слов, безответственные рабочие-монтажники. Вместо одобренной руководством департамента хлесткой текстовки: «22.00: дома ли ваши дети?» на белой баннерной ткани краснело: «22.00: ваши ли дети дома?» Строчка вызывала гомерический смех у прохожих и по смыслу органично смыкалась с бородатым анекдотом про папашу, который вечером забрал из детского сада чужое дитя, но не переживал по этому поводу, потому что «завтра все равно назад вести».

– Все! – раздраженно сказала Вероника Тимофеевна, переведя взгляд с испорченного баннера на исправные часы на фронтоне «Бета-банка». – Пошли.

– Послать – это мы можем! – снова сострил Просвиркин.

– Пойдемте! – вспылила департаментская дама.

– А пистолеты? – вякнула воинственная старушка.

– Уймите бабку! – хмуро попросил милиционера усталый пролетарий.

– Бабки – это достояние нации, – без эмоций выдал газетчик, запив эту истину коньяком из фляжки. – Их надо беречь и любить.

– Точно, бабки мы любим! – согласился Просвиркин и ласково погладил себя по нагрудному карману, оттопыренному бумажником.

– Вперед! – взвизгнула раздерганная Вероника Тимофеевна.

– Шагом марш! – скомандовал милиционер.

– За-пе-вай! – проскандировала заводная восьмидесятилетняя комсомолка.

– Запивайте, – согласился хладнокровный газетчик и протянул бабуле свою фляжку.

Группа нестройно, в разнобой тронулась с места и через пару минут вновь остановилась у входа в игровой клуб. С неприязнью посмотрев на богато иллюминированную и щедро декольтированную Пиковую Даму, Вероника Тимофеевна сухо прощелкала:

– Заходим в помещение и сразу включаем свет.

– Правильно, а то никаких снимков не будет, – согласился сговорчивый фотокор.

– Рабочий класс и студенчество держат двери! Милиция проверяет документы присутствующих. Пресса фиксирует происходящее. Пенсионеры стоят немым укором. Всем все ясно? Выполняем!

– Первый пошел! – азартно гаркнул дюжий Просвиркин и в высоком замахе бухнул ногой в дверь, которую ему велели не бить, а держать.

Дверь на выпад не ответила и безропотно снесла удар – в отличие от дурака Просвиркина, который взревел громче прежнего и повалился на бок, придавив приданный ему в усиление рабочий класс.

– Твою м-м-мать! – взвыл гегемон Михайлов, поджав отдавленную ногу с хронической мозолью от тяжелого защитного ботинка.

В серии неуклюжих прыжков на одной ножке он последовательно зацепил локтями нерасторопную девушку Машеньку, бабулю Тракторину, саму Веронику Тимофеевну и, таким образом широко пройдясь по женскому полу, закруглился под той же самой дверью. Спокойный и застенчивый милиционер Климов как раз успел открыть ее, как положено, вовнутрь и со скромной гордостью, тоже как положено, вовнутрь же произнести:

– Спокойно, милиция! Всем оставаться на местах!

– Милиция! Менты! Атас! Облава! – понеслось по темному залу с плохим освещением и хорошей акустикой.

Через несколько секунд на милиционера, установившегося на пороге в подобающей опоре общества горделивой позе, древнеримским военным построением «свинья» с визгом и матом выкатилась молодежная группа в агрессивных нарядах из черной кожи с металлическими заклепками и нашлепками. Бренча металлоизделиями, на которые сварщик Михайлов поглядел в неинтеллигентном обалдении, молодые чернокожие россияне разметали в стороны добровольных дружинниц Машеньку, Веронику Тимофеевну и Тракторину Ивановну и с махновским гиканьем и топотом унеслись в ночь.

– Мили… – поднимаясь с колен, обиженно напомнил служивый человек Климов.

– Ми-иленький ты мой! – с полуслова подхватила бабуся Тракторина, мгновенно захмелевшая от доброго фотокоровского коньяка. – Возьми-и меня…

– Почему – я?! – заволновался гегемон, против воли принимая в объятия нетрезвую старушку.

– О, старые песни о главном пошли! – оживился пошляк Просвиркин, подмигивая Машеньке. – Ты спиши слова!

– Ой, простите! – вынырнув из клуба и запнувшись о коленопреклоненного, но непобежденного милиционера, бабьим голосом пискнул худой рыжий парень.