Хелена Секула - Барракуда

Маленькие дети, еще не измученные дрессировкой, очень легко находят общий язык. Через минуту после встречи вся четверка предалась озорной игре. В помещении, от пола до потолка выложенном мягкими эластичными матами, они скакали по лесенкам, в полной безопасности раскачивались, падали и снова забирались наверх. Дети кувыркались, барахтались в бассейне, наполненном теннисными мячиками. Когда игра в зале им надоела, они с неописуемыми воплями выметнулись в садик. Впереди мчалась Сузи в коротеньком голубом платьице, золотые локончики стянуты голубыми ленточками в два хвостика.

Дети гнались за Сузи. Ближе всех был Этер. Гувернантки обменивались профессиональными замечаниями, попивая холодный лимонад в тени пляжного зонтика.

– Он легко адаптируется. Разумеется, он немного дикий… – Они говорили о мальчике. – Ничего удивительного: ведь его изолировали от естественной среды, отдали под опеку старой дамы без образования и учителя без всякого авторитета.

Пусть дети выкричатся. Это нормально. Не надо душить естественные инстинкты во время игры. Но вдруг над счастливыми воплями в песочнице взлетел короткий пронзительный визг.

– Сузи! – узнала гувернантка голос своего чада.

Они с Корой сорвались с места и увидели, что Патрик изо всех сил держит извивающуюся Сузи, а Этер сдирает с нее красивое платьице.

– Вампир! – завизжала Сузина мамаша, забыв, что не надо душить естественные инстинкты во время игры. – Почему меня не предупредили, что он ненормальный?! – Она тряслась от негодования, прижимая к себе ревущую малышку. – Патрик, как ты мог помогать этому извращенцу?!

– Он хотел ее осмотреть, он никогда раньше не видел девочек, – оправдывался другой разбойник.

Этер молчал, испуганный гневом взрослой тети. Он иногда видел девочек, когда они с Корой выезжали в Стокерсфилд, но одно дело видеть их на улицах, и совсем другое – иметь возможность дотронуться до девочки, узнать, из чего она сделана. Сузи была очень похожа на одну из его кукол.

Это было чудо японской электроники, ростом почти с Этера, с настоящими волосами, причесанными в два хвостика. Кукла знала пятьдесят слов по-французски, умела плакать и смеяться, даже есть. Пытаясь понять, что у нее в середине, Этер разобрал ее и был очень разочарован.

Неизвестно, пришла ли ему в голову мысль разобрать Сузи, но девочка не хотела раздеваться, поэтому маленький деспот применил силу.

– Дегенерат и эротоман! – никак не могла успокоиться воспитательница маленьких Левингстонов.

– Он просто невоспитан, – вступилась Кора.

– Я не могу позволить, чтобы этот троглодит учился хорошим манерам на наших детях, моя дорогая!

Гувернантка увела свою притихшую и погрустневшую паству.

Кора поняла, что ее коллега – идиотка, но, обеспокоенная поведением Этера, заперла его на ключ в зале с мягкими матами. Мальчик сначала просил открыть, потом кричал, плакал, в бешенстве стучал в двери. Оттуда Кора вывела его обиженного и зареванного.

– Ты зачем заперла меня, Кора? – всхлипывал он, прижимаясь к ней.

– Этер, так чувствует себя человек, подвергшийся насилию…

После краха светской жизни сына старший Станнингтон на время отказался от мысли приглашать ему друзей из приличных семей.

– Пусть потренируется на мальцах фермеров, – решил отец и купил сыну детский сад.

На окраине поместья огородили кусок земли, в два дня возвели домик, оборудовали его и наняли воспитательницу. Микроавтобус веселого зеленого цвета привозил простых детей из ближайшей округи. Этера здешний режим не касался, он приходил сюда играть среди детей и уходил, когда хотел. Он уже не пробовал раздевать девочек.

Развлечения, организованные отцом, наскучили ребенку неожиданно быстро, и тогда он категорически потребовал возвращения бабки.

Он плакал, кричал, капризничал – явный бунт. Он стал вредным, непослушным, досаждал Коре как мог. Так Этер боролся за бабушку. Он забыл про свою обиду на Гранни за то, что она бросила его так внезапно, и все отчаяннее тосковал по ней. Каждый день он ложился спать с надеждой, что утром увидит ее возле себя. Но приходила только Кора, поэтому он отыгрывался на ней за несбыточность своей мечты. Каждый день он становился все несчастнее.

– Если ты не переменишься, я вынуждена буду уйти, Этер.

Кора скрепя сердце играла на привязанности ребенка. Не надо было быть психологом, чтобы понять, что разлука с бабушкой взорвала основы его существования, поколебала уверенность в окружающем мире, отняла чувство защищенности.

На угрозы Коры Этер реагировал по-разному.

– Ну и уходи! – кричал он. – Я тебя не люблю!

Так он вел себя в тех случаях, когда считал, что бабушка не возвращается из-за Коры.

– Я больше не буду! – обещал он в другой раз и прижимался, весь дрожа, к единственному близкому ему теперь существу.

Он притихал, как раненый звереныш, и безрезультатно искал способ вернуть бабушку, не теряя Кору.

Она же использовала все средства, чтобы убедить Станнингтона, что разлука с бабушкой катастрофически ухудшила состояние ребенка.

– Мальчишка избалован, его надо взять в ежовые рукавицы, – сопротивлялся Станнингтон. – Человек не может получить все, что ему хочется. Пусть привыкает.

– Я не тюремщик, наймите себе бывшего гестаповца! – кричала в отчаянии Кора.

Станнингтон ценил добросовестных работников. Во время своих кратких визитов в Роселидо он успел заметить, что Кора искренне заботится о малыше. Он уступил, тем самым помирившись с матерью без ущерба для своего самолюбия.

Проснувшись утром, мальчик почувствовал, что его овеял знакомый запах вербены. Его обняли хрупкие руки, сухонькие, как птичьи крылья. А вместе с Гранни вернулась гармония мира. Ребенок ожил. Он ни на шаг не отходил от бабки, просыпался ночью и проверял, здесь ли она. Топот босых ножонок нарушал легкий сон старушки, мальчик карабкался на кровать и засыпал, положив голову на подушку Гранни.

Он не забыл и про Кору. Болезненно помня о том, что Кора появилась, когда пропала бабушка, он старался не допустить, чтобы случилось обратное. Но отец не собирался удалять от него Кору, а Гранни отнеслась к воспитательнице с большой симпатией. Правнучка шведских эмигрантов и старая польская крестьянка прекрасно понимали друг друга.

Гранни умерла, когда Этеру было девять лет. Она не болела, не лежала со смертельным недугом, сраженная немощью. Она не раз вздыхала на своем языке:

– Не дай только Боже долгой лежанки… Этер не спрашивал, что значат эти слова, но запомнил их так же прочно, как и молитвы за умерших. Когда он вырастет и выучит язык бабки, он и тогда не поймет, о чем речь. Только в родных краях Анны Станнингтон ему объяснят, что это значит.