Евгения Чуприна - Орхидеи еще не зацвели

Чтобы незаметно обуздать икоту, он отвернулся и стал внимательно разглядывать африканскую статуэтку, стоящую на камине. Это был, видимо, не особенно влиятельный божок с большим пузом и феноменально тупой, равнодушной физиономией. Божок был похож на подгулявшего младенца, который намеревался поковыряться в носу, но в дебилизме своем забыл, как это делается, и не смог попасть пальцем в ноздрю. Генри взял его в руки, оценил каждую мелочь, даже зачем-то поковырял ногтем пуп, который у этого произведения африканских ваятелей был оттопырен. Когда он, поставив божка мимо полки (тот, конечно, упал), снова повернулся ко мне, я увидел, что лицо его залито слезами.

— Знашь, как умр мой папка? — спросил он. — Я рскажу. Щас. Был такой збурлдыга, в Америке много збулрдыг, они там везде букварлно. Народ же ж привезли отовсюду, какие были, из Ик!рландии, ик! Фрларнции, из… ваще откуда попало. Особенно на рлассвете идешь от женщины, валяются тела пврлжные. Иногда смотришь и думаешь, война с Ирлрандией и Флранцией, что ли…как бы на руку не наступить… Пчму-то они с этим забурлдыгой не поладили, папка и он, я не знаю, была там история, а он потом каждое утро… прямо возле двери. Нате вам! Пачкал на коврике, срал то есть, хоть грубо, да правда. Не совсем каждое утро, но в основном, из года в год сносил кучку, как яйцо… Никогда они не разговаривали, ничего, ни слова, ни взгляда, ничего ткого нбыло. А через пнадцать лет выходим утром, лето, жара, прдствляешь, воздух такой пряный, густой и неподвижный, цикады кричат, небо белое, слепящее, сплошное солнце, прел… плер… степь прелрой травой пахнет, в корале мустанги шебуршат, ждут на волю, вдалеке ткие парят стервятники, рскинув крылья, а забурлдыга этот на порлоге режилт, задуберл в нижней части, руки нр… нырмальные, и муха вьется жилрная. Папка весь потух чего-то, закуксился, говлырит, друга я потерял, у меня больше никого в жизни нет! Я, единственный сын, ему глрю: «Как, пап, а я?». А он махнул рукой и ушел в дом, мустангов не пшел выводить даже, пришлось мне. Устроил шикарные похороны, по первому разряду, с оркестром, там-па-па-па-па-па… пааа-пааа! там-па-па-па-па-па… пааа-пааа! Таам-па-па-па…Паа-паа! Столько денег прсадил, напился с музкантами жутко, а потом пришел домой и… зстрлелрился. Не выдержарл.

— Генри, мне очень жаль… — сказал я, испытывая некоторую неловкость от услышанного, потому что не понял, зачем он мне все это рассказал.

— Знашь, почему я тебе это рлскызал? — строго спросил Генри.

— Почему? — спросил я.

— Не знашь? — переспросил он, уже с изумлением.

— Нет, не знаю.

— Так и не знашь? — переспросил он, уже с негодованием.

— Генри, ну не знаю, скажи, — взмолился я, опасаясь рукоприкладства.

— Патамушт всегда надо быть человеком. Всегда, поял! Многие забывают, а надо помнить, ты поял все это, да?

— Да.

— Поял???

— Да, друг, я тебя понял.

— Тогда я… ппшел. Это… Спокойной ночи.

— И ты отдохни, Генри.

— Только сначала поцелуемся, что ли.

— Да нет, ну его…

— Ах, так?! Не хочешь друга ты поцеловать, что ли?

— Но ты ж не женщина.

— Мда, хм, хи-хи, вроде пока не женщина… Неа, точно не женщина… Хи-хи… а тут уж совсем не женщина… Ну тогда я пшел, что я могу сказать…

И он ушел.

Когда я утром спустился к завтраку, то в обеденной зале не застал никого, кроме Элизы, расставляющей столовые приборы. Шимс в атмосфере не ощущался. Яркий солнечный свет струился в узкие окна с цветными гербами на стеклах, рассыпая по полу пестрые блики. Мрачноватая дубовая обшивка отливала бронзой в золотых лучах. Однако денек выдался зябкий, я поеживался, от Элизы тем более веяло холодом. Декольте ее было зашторено, сквозняки гуляли в медных волосах, на лице лежала тень строгой непроницаемости. Она не выглядела ни сердитой, ни обиженной, а просто казалась удаленной на изрядную дистанцию, можно сказать, сдержанно-голографической. Что было вполне естественно для горничной, с которой ты не воспользовался феодальными правами, когда она это предлагала. Эдакая загадочная корпулентная Коломбина в разноцветных квадратах мозаики окон.

Какая муха меня укусила? — подумал я, — что за леопардовая моль впилась мой кадык, приняв его за галстук? Почему я вдруг решил, что люблю эту женщину? Она похожа на игривого слона; это может быть интересно как единичный опыт, но всю жизнь со слонами играть утомительно. Ничто не предвещает, что в сорок лет эта женщина будет стройной, как кипарис, но можно предположить, что она станет здоровенной, как Альберт-Холл. Нет, я, конечно, Альберт, но холл… Мальчишки на улице будут бежать за ней и кричать: тетенька — двухэтажный омнибус, пусти на закорки! Шимс был, как всегда, прав, и правы все его безумные родственники, когда предостерегали меня от брака с Орландиной. Ничего путного бы из этого не вышло.

— Орландина ждет вас в «Четырех петухах», на восточной окраине Гримпена-с, — вдруг нарушила молчание моя несостоявшаяся супруга. — «Четыре петуха» мы купили на деньги, которые оставил дядюшка.

— А, хорошо, — ответил я равнодушно и огляделся по сторонам, ища тему для разговора; как ни крути, а разговаривать-то с ней теперь надо. — Скажите, эти портреты, которые висят в галерее, они не выглядят старыми, правда? Их рисовали сейчас?

— Нет, это старинные портреты, — ответила она с готовностью двоечницы, вызубрившей урок. — Но пять лет назад их отреставрировал мистер Лайонс, художник, таково было приказание сэра Чарльза, который, собираясь вернуться в Баскервиль-Холл, прислал длинное письмо с различными распоряжениями по ремонту-с.

Я встал и заглянул в галерею, она почтительно выглядывала из-за моего плеча.

— А где же среди них сэр Чарльз? Хотя нет, сейчас сам угадаю, правый крайний портрет в духе абстракционизма.

— Да, это Коркоран, — произнесла она с придыханием. — Сэр Чарльз позировал ему в Америке.

— Знаю я Корку, — отозвался я, — его призвание писать овощи, а он пишет людей.

— Может быть, вы слишком впечатлительны по отношению к овощам, — предположила несостоявшаяся супруга. — Я, когда была девочкой, тоже этим страдала, — сказала она и улыбнулась. Улыбка у нее была широкая и белозубая. Как единичный опыт, это было бы неплохо.

— А где пресловутый Хьюго Баскервиль? — спросил я, уже начиная расслабляться.

— Вот этот красивый джентльмен в черном бархатном камзоле с париком в руках. Такой тихонький. Он рисовал себя сам. Сзади на полотне написано его имя и дата, тысяча шестьсот сорок седьмой год.

— Ну да, рисовать себя сам — самый дешевый способ быть красивым, даже и жены не надо.

— О, вы истинный Баскервиль! А вон та дама в голубом шелковом платье, леди Оливия Баскервиль — кисти Неллера. А полный джентльмен с комическим выражением лица, сэр Галахард Баскервиль, он написан Рейнолдсом.