Константин Бездарный - Чертовка. Роман в мессенджере [litres самиздат]

– Он взрослый. Иногда приезжал ко мне, трахались в подъезде, в машине.

– Крутой у тебя боевой опыт. А с ним почему закончилось?

– Закончилось. Был еще один мужчина. Не женатый.

– А с ним что?

– Потом он уехал в другой город. Но очень хорошо ко мне относился. Любил меня. Мне с мужчинами везло.

– Что же он уехал, не женился.

– У него были причины.

– Что-то многовато у тебя их к твоим 22.

– Я лишилась девственности в 18 лет. Немножко до 18 оставалось.

– Много успела! А когда же ты научилась так материться?

– Это уже в Москве. Как жизнь прижала. Дома, в школе я вообще не материлась. Я даже в конце школы слов этих толком не знала. Не могла их произнести!

Все такие разговоры будили во мне какое-то внутренне жжение. Да, я знаю и представляю, что так бывает. Но когда видишь это вживую… С этой девочкой… Все такое запретное было словно иньекцией какого-то особого адреналина, особого возбуждения. Перед тем, как отец хотел отлупить меня, возникло какое-то подобное ощущение тревоги, связанной с совершенным преступлением и предстоящей болью. Какая-то сладость и страх от нарушения. Вкушение яблока Адама. Для меня зона мата, секса, убийства всегда было преступлением, связанным с нарушением глубинных устоев порядка. Измена, внебрачный секс – до какого-то момента воспринималось как неприемлемое падение, смертный грех в его реальном проявлении. Даже при встрече со жрицей любви посещала такая тревога нарушения запретов. И она же ощущалась в тех пространствах, где обитает грех, пусть даже не мой. Вступать в это пространство – было сопряжено с внутренним трепетом.

Это относилось и к мату, в котором я все свои годы чувствовал такие же глубины греха. И служа в армии, и в любом мужском обществе, где это было нормой – я никогда не принимал эту норму. Если и ругался, то демонстративно, для других, внутренне ужасаясь безобразию, кривизне этих слов. Ну а вне армии вообще отпала необходимость их употреблять, в каких бы то ни было обстоятельствах. Я работал, конечно, не в стерильных условиях, но всегда в интеллигентном коллективе, окруженный интеллигентными женщинами. Хотя не прав, ругательства могли звучать внутри меня, в случаях каких-то провалов или боли. Даже иногда вслух. Но вот мат от женщины я воспринимал всегда как святотатство. Хотя и мама моя ругалась по-простому, совершенно не чуралась этого языка. Тем не менее, мат – это приобщение к свальному греху. Это открытость и готовность к сексу. Женщина или девушка – с матершиной в устах – претило всему моему представлению о женщине. Воспринималось как невозможное. Как грязь. Грязь и женщина – несовместимые понятия. Во мне. Совместить их я могу только своей раной, болью. Мне больно от этого. Но с какого-то момента я приемлю эту боль и трансформирую ее в сладострастие.

Ругалась она здорово. И это первоначально было шоком для меня. Она пробивала мои защиты, мои комплексы. Но мне хотелось их пробить, мне нужно было их пробивать. И я старался тоже материться, находиться в том же пространстве языка, что и она. Она «обучала» меня. Но ее мат был совсем другой, чем то, к чему я привык. Это был именно женственный мат. Он был абсолютно сексуальным. Он совершенно органично составлял часть речи, нес в себе ясную эмоцию, был каким-то украшением. Она владела этим языком виртуозно. Я запоминал такие обороты и фразочки. Понемногу и сам осваивал матерные реплики. Но основное пространство, где я мог и хотел присутствие этих слов, – в диалогах с ней. На «безмат» я уже бы не согласился. Может, нужна была эта легкая порочность и тень греха, а может, это была часть того «другого мира», в котором я встречал ее.

С ней вместе я стал и курить. Это то, что я получил от нее, чему научился. Я-то не смог ничему ее научить. Но об этом позже. Для меня это был огромный поворот в жизни. Я, курящий и матерящийся, я изменяющий – это совсем другой я, чем тот я, которого я знал многие годы моей жизни.

Я не курил сам. Я любил ее курение. Любил покурить вместе с ней. Курение – тоже аспект «нельзя» и не должного. В моей жизни, еще с семи лет, курение было связано с травмой обмана, с риском смерти. Так мальчишки пошутили с моей первой сигаретой, внушив мне, что я от нее умру. Я не умер, но сигареты закрыл с легкостью на всю жизнь, никогда не соблазняясь на затяжку. Вплоть до этого момента.

Возможно поэтому, первый поэтический отзвук, который родил во мне ее образ, исходил от ее сигарет.

Дым твоих сигарет

Я вдыхаю всей грудью, как жабрами рыба,

Этот едкий и терпкий, щекочущий дым

Из твоих пряных уст льется слаще эфира.

Покорила меня полукругом рта,

Взором, острым, как тонкие бритвы,

Площадные, колючие, матерные слова

В твоих устах превращаются в молитвы.

Ты пришелец каких-то иных миров,

Где суждения грубы, но подлинны чувства!

Все что входит и выходит из твоих уст -

Чище и выше, чем произведения искусства.

Я хочу войти в твои уста –

Поцелуем, как входит в тебя любовь,

Дымом, как входит в тебя табак

И вливается ядом в горячую кровь.

Дым твоих сигарет!

Как хотел бы я быть этим дымом!

Чтобы ты мной дышала, чтобы в ответ

Я горел твоим бешенным адреналином…

К курению стоит прибавить еще ее низкий голос. Это тоже какой-то атрибут отклонения от того образа женственности, который для меня всегда был связан с рафаэлевской чистотой, ясностью, непорочностью. Ее образ был темный. Он сооблазнял. В нем я приветствовал демоническое начало.

Но главное – это темперамент! Это был какой-то взрыв! Она загоралась мгновенно, мгновенно тухла. Как вулкан. И горе тебе было, если причиной или целью был ты. Причем часто причина была ничтожна или вообще непонятна.

Следующей нашей совместной поездкой была Казань. Самолет был утренний, поэтому я всерьез опасался, удастся ли мне ее добудиться. Она обещала не засыпать всю ночь. И действительно, мой звонок нашел адресата:

– Привет! Уже проснулась?

– Я никуда не полечу?

– Что случилось!???

– Ничего. Лети сам, без меня!

– Прекрати. Билеты, отель, все забронировано!

– Я плохо себя чувствую!

И положила трубку…

Что думать? На такси еду к ее дому. Это она шутит. Но мало ли что ей взбредет в голову?

Через 10 минут звонит.

– Ты подъезжаешь?

– Да, уже рядом.

– Хорошо. А то кто тебя знает, как развернешься в аэропорт без меня!

Отлегло. Шутка! За такой юмор наказывают! Но это еще не конец.

В аэропорту сели мирно за чашкой кофе. Разговор зашел о том, можно ли опоздать на посадку. За двадцать минут, говорю, прекращают посадку. И если ты опоздаешь, тебя уже не возьмут на борт.

– Это пурга. Моя знакомая опаздывала. Ее спокойно посадили. Даже самолет ждал.

– Бывают всякие случаи. Я был свидетелем, как семья упрашивала, но никого уже не пропустили.