Виктор Калитвянский - Собственная жена

В таком обличье я и отправился на встречу с наёмником. Я передал ему аванс, фотографии, а также одежду, в которой должна была совершиться акция – крапчатое пальто и кепку.

«Всё?» – спросил следователь.

Я подумал немного и – кивнул. Мне хотелось рассказать ему ещё об одной детали, но я удержался, она, эта деталь, уже не имела существенного значения после того, как жена была мертва.

«Ну ты и гад», – сказал следователь.

Он оскорблялся-обижался за своего коллегу безопасника: как это я мог подставить хорошего человека, переступить его лицемерную дружбу?

Я посмотрел на него, встал. Взял шар, швырнул его. Промчавшись по оси жёлоба, шар смёл кегли словно карточный домик.

Я теперь знал, что переступить можно всё. Всё – кроме крови.

И вот теперь я сижу в тюрьме, жду суда.

Меня называют убийцей.

Говорят, что я убил собственную жену.

(Ну почему это люди любят говорить – собственная жена? Жена вовсе даже не собственная, а совсем наоборот – чужая. Это теперь мне ясно, как дважды два.)

Итак, я убил свою жену. А моя дочь сказала мне, в свою очередь, что убьёт меня, если я не признаюсь и не понесу, что называется, кары. То есть, она не произносила этих слов, но я всё понял по её глазам.

Теперь вы уже знаете, что убийство матери – сыном – на греховной чаще весов весит куда тяжелее, нежели преступление жены, отправившей на тот свет мужа.

Потому что мать и сын – родные по крови, а муж с женой, по сути, – чужие.

Отец и дочь – тоже кровные родственники. Самые близкие.

Значит, грех дочери, убившей отца, будет равен преступлению сына, поднявшего руку на мать.

Я не мог этого позволить.

Вчера дочка приходила ко мне. Мы посидели четверть часа в комнате для свиданий. Дочка спросила, не обижают ли меня. Я ответил, что жаловаться не на что.

Когда она поднялась уходить, у меня вдруг вырвались слова, которые я не собирался произносить.

«Я не хотел её убивать…».

Дочка оглянулась и впервые посмотрела мне прямо в глаза.

«Что ты сказал?»

Она подошла ко мне вплотную, и я не выдержал. Я рассказал ей то, что постеснялся открыть следователю.

Это случилось за день до несчастья.

Ночью я вышел из своей комнаты – в туалет. И надо же было такому случиться – столкнулся с женой. Она выходила из ванной, в халатике, с неубранными волосами. Посмотрела на меня с каким-то любопытством, без того тяжёлого выражения в глазах, к которому я привык за последние годы.

Я вернулся к себе, но не мог уснуть. Я пролежал без сна до самого утра, а потом сел за компьютер и отправил сообщение для человека, который решал мою проблему. Я написал ему, что отменяю заказ. Что деньги заплачу – а заказ исполнять не надо.

Я ушёл на работу, но сидеть взаперти не мог. Помню, я отправился гулять. Меня распирало какое-то необычное чувство. Словно камень отвалился от души. Как будто бы я освободился от какой-то тяжкой обязанности и теперь, свободный, могу отдыхать и резвиться на воле, словно ребенок…

Я даже не помню, как очутился в кегельбане, как ввязался в состязание на деньги. Я так увлёкся, что даже не сразу врубился, когда мне сказали по телефону про жену. Что она попала в катастрофу и лежит в морге. Что нужно приехать и всё такое прочее. Я слушал, как в трубке раздаются какие-то голоса-звуки, я видел, как шар, пущенный моим соперником, летит по жёлобу. Мне хотелось спросить, крикнуть: как же так, произошла ошибка, ведь я отменил заказ?..

Дочка слушала меня, смотрела в упор – таким же взглядом, как у жены в ту ночь перед несчастьем.

«Несчастный папка», – сказала дочка, схватила мою голову, прижала к своей груди.

Я чувствовал, как её слёзы скатываются мне на щёку. Я чувствовал дочкин запах, я ощущал её живое бьющееся сердце.

Затем она оттолкнула меня, посмотрела, уже другим взглядом – и ушла.

И вот теперь я жду суда.

Собственно говоря, суд мне не интересен. Наш суд. Наш самый справедливый советский, то есть российский суд.

Я сужу себя другим судом.

Каждый вечер ко мне прилетают эринии, богини судьбы с глазами, как у моей дочки или жены, и я с ними веду беседу. О том, о сём. Вы не поверите, они убеждают меня в том, что я не виноват. Сначала я этому очень удивлялся, а потом понял, что так и должно быть.

Сегодня надзиратель принёс мне записку.

Знакомою рукой на бумажке написано:

«Теперь мы в расчёте».

Это рука моего бывшего шефа, финдиректора, мне ли её не знать.

Когда дочка спросила меня, не я ли убил её маму, я даже не задумался, от кого она всё узнала, кто её просветил, подсказал.

Конечно, это был он, мой бывший шеф. Такие люди не прощают обид. Я ждал пули, он отмстил по-другому.

Там, на бумажке, есть ещё приписка. Её смысл в том, – что я вряд ли доживу до конца срока. Сам-то он меня простил, а вот другие – нет. Он, конечно, намекал на президента и безопасника.

Это даже благородно с его стороны, такая забота обо мне. Чудак, он не понимает, что мне теперь ничего не страшно.

Ведь я сделал самое главное в своей жизни: позаботился о своей дочери. Ей не придётся отвечать на самом страшном суде – суде крови.

В конце концов, мы, родители, для того ведь и существуем на белом свете, чтоб вовремя защитить своего ребёнка.

Это – самое главное.

А всё остальное – деньги, женщины, мужчины, жизнь и смерть, в сущности, – пустяки.