Сан-Антонио - Волк в бабушкиной одежде

Рыдания!

До этого я только слушал. Приоткрываю моргалы и обнаруживаю.

Мозг моего Берю сошел с катушек. Он бредит.

Констатирую, что все четверо: мои коллеги, Фуасса и я сам – в каменном мешке, прикованные цепями к кольцам, вделанным в стену. Как галерники!

Толстяк умолкает, чтобы поплакать тайком в уголке. Эстафету принимает Пино.

Он занимается умножением, сообщая, что трижды семь будет двадцать два, давая доказательство своих математических способностей. Что до злодея Фуасса, он не говорит ничего, но обозревает свои цепи с неудовольствием, хотя ведь верно, что там, где имеются цепи, нет удовольствия.

Что касается сына многолюбимой Фелиции, которая является моей единственной матерью так же, как я являюсь ее единственным сыном, я чувствую себя нормально. Ни малейшей мигрени! Чудесная штука – этот анастезик юного блондинчика. Нужно будет заказать у него конфетку с крантиком для моих друзей, страдающих бессонницей.

– Эй, Фуасса, – говорю я, – это ваши друзья, недавние гости?

Он отвечает только слабым пожатием плеч.

– Держу пари, – продолжаю я, – что вы вляпались, приятель.

В подземелье воцаряется тишина, величественно, как одеяло на ногах паралитика.

Толстяк и Пино присоединяются к нам тихо, без надрыва. Текут минуты. Собираем их в пакеты по шестьдесят, чтобы сделать часы. Когда набегает добрая дюжина, начинаем говорить себе, что удивительные похитители, возможно, хотят уморить нас голодом. Эта перспектива возмущает Толстяка. Он описывает, что бы он охотно съел: тушеная свинина (с гарниром или без), шесть сосисок, рагу из зайца (на худой конец из кролика), рокфор, пирог с клубникой и несколько дюжин устриц, чтобы все проскочило полегче. Он был бы доволен одной маркой вина, хотя бы божоле.

Пино говорит только о возвращении в строй. Он видит себя снова за работой в ранге комиссара, совершающим подвиги, пишущим мемуары – хотя герцогиня де Сегур (урожденная Софья Растопчина (1799-1874) опередила его в этой области – и завершающим свою жизнь в гробу великим спектаклем, когда Министр внутренних дел произносит речь, длинную, как счет из ремонтной мастерской.

Фуасса продолжает молчать, а комиссар Сан-Антонио спрашивать себя, к чему все это приведет, и не снимается ли фильм а ля Джеймс Бонд или граф Монте-Кристо. Мы тут прицеплены, как в замке Ив киностудии Парамаунт. Стены только уж очень прочные и цепи не из папье-маше, вот что я вам скажу. Впрочем, Берю жалуется, что его цепи слишком затянуты.

– Они мне что-то сломали! – сообщает он, массируя ногу.

– Что именно? – интересуется Пино, который даже в самых драматических обстоятельствах сравнивает свои страдания с несчастиями ближних.

– Думаю, что это моллюск, – жалуется Берю.

– Что? – ошалевает Старое Отребье.

– Мелюкс, кость над коленкой. Не хочу тебя принижать, Пинюш, но ты соображаешь хуже моей задницы на предмет человеческого эскелетта.

– А ты сам-то знаешь? – значительно удивляется старая Тухлятина.

– Надеюсь, да! Не забывай, что я готовлюсь к экзамену на должность комиссара. И надо задокументироваться, старичок! География, история, счет, графоматика, натомия – все. Костные вопросы мне не страшны. От свиного мозга до сопчека, пройдя через метакарп, контрэскарп, матку и т.д. и т.п...

Впечатленный таким знанием, Затруханный вешает апокалиптичную голову.

– Я и не подозревал, – только и произносит он.

– Самое чудесное в вас то, что любезные господа, – говорю я резко (меня часто называют резким), – что вы совсем не чувствуете ситуации. Мирно дискутируете, будто на светском приеме.

– А что еще делать? – возражает Необъятный. – Видел эти цепи? Это тебе не облатка для первого причастия, сынок.

Он прав. Надо собраться и только ждать.

Мы только и ждем.

Камера освещена маленькой лампочкой, укрепленной на сводолкЕ и защищенной проволочной сеткой. Свет оттеняет черты наших лиц, уже тронутых беспокойством и боязнью. Мы похожи на четыре восковые статуи из музея ужасов. Зачем нас так приковали? Чтобы избавиться? Гораздо проще было убить! Я действительно не усекаю. Пустое брюхо Толстяка мычит, как корова перед отелом.

Я говорю себе, что время работает на нас. Наше множественное исчезновение привлечет внимание и приведет хижину дяди Тома в возбуждение. Надеюсь, что Старик натравит на наш горячий след лучших гончих. Фуасса продолжает безмолствовать. Прикидываю, насколько этот тип нас поимел. Принимали его за почтенного гражданина, даже ниже среднего, а он оказался изворотливой лисой. Скорее даже волком! Волк в бабушкиной одежке! А Пинюш прекрасно сыграл роль Красной Шапочки, я же оказался бабушкиным пирогом. Что касается Берю, то он с привычным блеском изобразил горшочек с маслом! Нет, это поклеп! Именно он оказался наиболее проницательным и сумел привести Фуасса в замешательство.

Мы дремлем, измученные инерцией ожидания. Мало-помалу начинаем терять ощущение времени. Хорошо, ходики у нас есть, и мы поддерживаем их ход, но циферблат не показывает, ночь или день сейчас. Поэтому между двумя мандаринами разражается жесткая дискуссия.

– Семь часов, – говорит Пино, консультируясь с своим индивидуальным будильником.

– Наваливается вечер, – поэтизирует Берю. – В ресторанах сервируют ужин.

– Ты с ума сошел, это же семь утра! Солнышко подымается.

– Оно подымается, как мой... и как мои...! – отрубает Берю. – Бедная Пинюшетта, у тебя выключатель съехал с катушек!

Но Пино берет меня в свидетели.

– Семь часов чего? Как по-твоему, Сан-А?

– Я склоняюсь к вечеру, – говорю я.

– Ага! – экзальтируется Толстяк, – а что я говорил выше!

И продолжает грезить...

В вагонах-ресторанах ужинает первая смена. В экспрессе Париж – Ницца должны подавать шампиньоны по-гречески, телятину со шпинатом, сыр и ванильное мороженое с засахаренным миндалем. Хотите верьте, хотите нет, но когда я жмакаю у Кука, к моменту подачи мороженого остается только засахаренный миндаль, а я его терпеть не могу.

Опять грезит.

– Заметьте, что я бы не отказался и от ассорти в настоящий момент. Пауза.

– Слушай сюда, Сан-А, – возобновляет толстяк-диетик, – стало быть, положительно семь часов вечера, так! Но семь вечера завтра или послезавтра?

– По отношению к моменту нашей упаковки? – интересуюсь я.

– Да.

– Ну что ж, у нас семь вечера завтра, – оцениваю я.

Вклинивается Пино.

– А я настаиваю, что у нас семь утра, но семь утра послезавтра.

Берю вдруг заколебался.

– Это может быть, – допускает Толститель. – Я скажу даже больше: это может быть верно.

Мы достигли этой критической точки в дискуссии, когда, наконец, дверь открывается.

Субтильный молодой человек, который так ловко нас упшикал, осуществляет свое появление опять же в обрамлении двух слуг. Молча эти господа хорошие огибают нас, чтобы быть вне нашей досягаемости, и приближаются к Фуасса.