Сан-Антонио - Волк в бабушкиной одежде

Повелительным жестом она указывает на стулья и линяет. Вместо того чтобы сидеть, я обхожу комнату.

Она такая же тусклая, как сам Фуасса. Жилье затрапезного рантье. Я заключаю, что эта история с таинственными деньгами должна потрясти существование дражайшего человечка.

– Это и есть его домоправительница? – осведомляюсь я, указывая рассеянным жестом на дверь, сквозь которую исчезла людоедка.

– Ага. Ну как, неплохо?

– Хиловато для собора, но слишком для башни, – объявляю я.

Пинуш пожимает своими солидными плечами иззябнувшего журавля.

– Ты не изменился, – бормочет дорогая реликвия, – у тебя всегда так, если представительница прекрасной половины не похожа на образец с обложки модного журнала, ты становишься к ней безжалостным.

Телеящик работает, но, когда мы позвонили, людоедка, видимо, уменьшила звук. Звучит едва слышное мурлыканье. Я поворачиваю соответствующую ручку до нормы. Благодаря этому мини-жесту звучит вновь теплый голос Елисейских полей и Монмартра.

На ринге два пузатеньких толстяка в виде музыкально-разводного ключа раскачивают друг другу сцепленные кисти рук, в то время как публика обзывает их дерьмом и призывает судью срочно сбегать в туалет. Несколько пролетевших цитрусовых орошают антагонистов соком.

Более толстый вцепляется зубами в пупок другого, чтобы отвинтить его, но первоупомянутый выкручивается из подобной плохой позиции, молотя плешь противника пятками. Затем оба выпрямляются. Можно сказать, две гориллы, переодетые борцами. У них физиономии, способные спровоцировать преждевременные роды и вылечить икоту.

– У нас тоже есть теле, – сообщает Пино, – но уже несколько дней как испортился. Похоже, что сдала катодолическая трубка.

Я замечаю, что перед телевизором стоят два кресла. На подлокотнике одного – пепельница, в которой тлеет сигарета. Людоедка балдела перед экраном. Борцы должны ее возбуждать. Я, впрочем, ее представляю там, на ринге. Двойной нельсон, ножницы, четвертование, захват кисти, удар ногой в лоб – это ее стихия. У нее мускулистые руки и крепкий дельтообразный зад. Появись такой краб на ристалище – это вам не пикничок с девочкой при полной луне!

Я продолжаю умирать со смеху наедине с собой. У меня это бывает. Начну придумывать, и сплошная умора. Но мои забавы прерываются прибытием паровозика. На момент показалось даже, что я на желдорожном переезде. Я отступаю назад, и Фуасса въезжает. Астматический криз еще с ним. Он входит, согнувшись вдвое и держась за грудь. Дышит со свистом, сердце работает как шатун. Он кивает нам балдой и обрушивается в кресло. Потом вытаскивает из кармана халата маленький пузырек с резиновой грушей на горлышке и пшикает себе в выхлопную трубу. Мало-помалу его дыхание восстанавливается.

– Эта лестница, – бормочет он.

– Не нужно было беспокоиться, – говорю я с жалостью. – Мы могли бы и сами добраться до вашей комнаты.

Он улыбается нам, делая едва уловимый жест рукой.

– Когда-нибудь я там и останусь, – пророчествует он. – Вы хотели со мной поговорить?

– Я бы хотел взглянуть на остальные банкноты, – говорю я. – Это возможно?

– Конечно.

– Вы их не положили в банковский сейф! – удивляюсь я? – Не очень-то осмотрительно хранить дома такую сумму наличными.

– У меня домашний сейф. К тому же я жду, что в любой момент за деньгами придут.

Он набирает в грудь воздуха и кричит:

– Мадам Ренар!

Это входит в ритуал показа собственного достоинства. Он путается с усатой и даже в чем-то зависит от нее, но, когда гости "у домэ", он зовет ее мадам Ренар.

– Могу я вам что-нибудь предложить? – любезно интересуется Фуасса. – Вы уже обедали? Тогда бокал шампанского. Вы не могли бы сами, дорогой месье Пино...

Он смотрит в сторону двери и зовет снова, но напевным тоном:

– Мадам Ренар!

Мисс Волосатик упрямится с ответом. То ли обиделась, то ли вдруг лопнули подвязки? Не знаю.

– Ну что у нее там стряслось? – страдает Фуасса. – Она не хотела, чтобы я спускался и... Он понижает голос:

– Хорошая женщина, но трудный характер.

Поскольку усатик не возникает, я выглядываю в вестибюль и громко рявкаю: "Мадам Ренар!"

Мне отвечает только свежий ветер, ибо дверь, выходящая в сад, открыта настежь. Я выхожу на крыльцо. Зову снова. Почему же меня вдруг охватывает смутная тревога? Почему мое ретивое замедляется, уши теплеют и адамово яблоко превращается в яблоко Евы? Предчувствие? Шестое чувство?

Я продвигаюсь. Обшариваю пространство Вельзевула глазом мутным под дурные звуки лютни [2]. И что я замечаю, распростершимся посреди аллеи? Людоедку. Бегу к ней. О! Бедная мадам! Она не приготовит суп папаше Фуасса ни завтра, ни послезавтра, ни после послезавтра, никогда!

Она мертва. Ее тело купается в луже крови [3].

Все ясно со второго взгляда. Она была оглушена, затем ей перерезали горло. Об этом свидетельствуют лежащие здесь же орудия преступления. Заступ и нож. Нападающий, должно быть, прятался в тени с заступом в руке. Как только она появилась, он треснул ее по маковке. Донна Ренар повалилась на маргаритки. Рассечь ей пищетракт ножом было детской игрой!

Кладу руку ей на сердце: никаких сомнений, нимб и крылышки ей обеспечены. Все случилось только что, так как кровь, похожая на виноградный сок, продолжает булькать из зияющей раны. Я рву к выходу. Калитка на улицу распахнута. Убийца второпях не потрудился ее закрыть. Возвращаюсь к мертвой. Легкий ночной ветерок разносит вокруг кусочки бумаги. При лунном свете я убеждаюсь, что упомянутые листы на самом деле банкноты по десять тысяч. По меньшей мере дюжина их перекатывается по лужайке, как использованные бумажки в медонском лесу в воскресенье после полудня.

Я возвращаюсь в гостиную. Телематч завершается победой злого лысого Жирняги, освистанного залом. Фуасса и Пинюшет с интересом рассматривают экран. Ископаемое объясняет, что давным-давно он был чемпионом по греко-романской борьбе в весе жаворонка.

– Она не отвечает? – спрашивает Фуасса, видя меня в одиночестве.

– Нет, месье Фуасса. И у нее для этого веская причина: она мертва!

Сболтнув, я тут же жалею об этом. Скотина я все-таки, когда зациклен на чем-то. Бедный рантье начинает пускать слюни на шахматное поле следов медицинских банок под нагрудничком, затем синеет, фиолетевеет и сползает коленями на пол, хватаясь обеими руками за подлокотники. Он задыхается. Из-за резкого приступа удушья он даже лягается.

– Что ты наделал, несчастный! – вопит Пино. – Сказать такое человеку в его состоянии!

Он теребит ручонки нашего мальчонки и похлопывает его бледные щечки, говоря:

– Ну-ну, месье Фуасса, это неправда. Первоапрельская шутка! Первоапрельская утка!

– Поди посмотри, она в саду, твоя первоапрельская шутка, – шумлю я. – Что касается утки, то скорее это сбитый самолет.