Елена Кассирова - Кремлевский фантомас

– Борис Сергеич, я же принес вам порфирьевские книги. И тортик.

– Тортик, – зашипел Кусин, – какой еще тортик? Мои это книги, а не Порфирьева!

– Как – ваши?

– А так. «Большое время» – мой роман! Я написал! «Большое бремя». Порфирьев меня посадил, а роман напечатал под своим именем. Одну букву переделал. Да еще мне, гад, сказал: «Ты химик, вот и похимичь на химии». Я и химичил семь лет. Отхимичил себе всё на хрен.

– Зато сохранили честь, – сказал Костя.

– Много ты знаешь.

– Это все знают. Лучше химичить, чем подписывать позорные письма.

– Я и писать разучился.

– Слуцкий, как подписал против Борис Леонидыча, тоже разучился.

Кусин выпустил пар и приятно обмяк. Сосудистая краснота сошла с его лица и шеи.

– Чайку, что ль, – шепнул он. Слюной он уже не брызгал.

– А книги, Константин, забирайте. – Знать не знаю никакого Порфирьева. Я и к Розке-то ходил из мести. Она, как видела меня, так вспоминала, что муж ее – говно. Я его книг и на подтирку не возьму. Говном жопу не подтирают.

«Что же такое внутренний голос? – задумался Костя, волоча коробку с Порфирьевым обратно к „Чертановской“.

В конце концов, его, если понять его суть, можно использовать как компас.

Вернувшись, Касаткин раскрыл словарь Даля и перечел статью «Голос». «Голос, как в жопе волос, – пояснялось в конце статьи, – тонок, да нечист».

Перед сном Костя набрал Катин номер. Ди-и-инь. Ди-и-инь. Ди-и-инь.

– Ну, допустим, убить старух мог любой из наших, – говорил Костя, пока раздавались гудки. – Но из-за выгоды, даже крупной, нормальный не убьет. Тем более жалкую уборщицу.

В трубке повторялись звонки.

– А нормален ли Блевицкий? А Иванов? А Потехин? А Джамиля? Да взять того же Хабибуллина. Джозеф тоже гусь. Мягко стелет, а дверь захлопнул перед носом.

Неужели прав Кусин? Неужели сильные мира сего воюют с недовольными старыми перечниками? Но у нас ворчат все. Тогда – кто следующий? Брюхан? Фомичихи? Нет, исключено!

На том конце провода сняли трубку и тут же положили на рычаг. Пи-пи-пи-пи-пи.

Старухи старухами, а, вообще, в июле жизнь остановилась. Прошлым летом было наоборот. Экономика, казалось, вот-вот даст дуба. И газетам поэтому жилось хорошо. То аграрии наделали агрооблигаций и отказались платить, то шахтеры ели стряпню москвичек и мороженое в пикете у Белого дома, и падали акции. А в это лето подозрительно ничего не случалось. Даже тележурналистки Царапова и Морокина занялись не­значительным. На их ток-шоу обсуждалось, дорог ли билет в Кремль.

Но действительно ньюсмейкерами теперь стали туристы. Многолюден был лишь Манеж.

Газеты принялись обсуждать Манежный подземный торговый центр. Оказалось, он нарушил экологию. Воды пошли подмывать Кремль. Часть Дмитровки уже рухнула, а Дом Пашкова стоит на соплях.

– Абиватэли интэрэсуются, – сказал этосамовцам Блавазик.

– Обыватели всегда интересуются всем э-э-эта-ким, – пренебрежительно пропела Виктория.

– А «Эта Самаэ» и эсть этакаэ, – уточнил шеф. – Нэобъяснимаэ! Дух! – добавил он и воздел руку с пер­стнем.

– То есть канализация, – насмешливо сказал Борисоглебский.

– Ладно, – сказал Костя. – Канализация, так канализация.

Петросян уехал отдохнуть. Это было в понедельник, 11 июля.

Нестерпимая жара кончилась, стало ровно жарко, каникулярно и просторно. Казалось, между небом и землей разгулялся, и правда, чей-то дух. Время высвободило место для событий особенных.

И все случилось.

12-го Костя договорился с диггером Рахмановым Михаилом о спуске. В мэрии им не разрешили бы, но неважно. На всякое «нет» в новые времена, если спорить и судиться, находилось «да».

Рахманов гулял под землей как самочинный подземный смотритель. Ему никто не мешал.

Тип он был эффектный, с косичкой. Телевидение показывало его с удовольствием и тем самым как бы охраняло его.

Вообще-то Рахманов стал героем в славные дни белодомовского противостояния. Рассказывал он о подземных чудесах. Видел он, дескать, как под Кутузовским выводили кого-то. Говорил и о крысах в человеческий рост. Рахманов, понятно, искал славы, точней, спонсоров.

Служить Рахманов не хотел. Так и бродил под горо­дом. Рябой, хмурый, с косицей, в черной ветровке.

Касаткин мог вообще не спускаться. Блавазик разрешил бы ему просто нафантазировать. Но Костя любил факт.

С Мишей Рахмановым Касаткин встретился днем 13-го у памятника Марксу. Утром Рахманов не мог. Странная занятость у подземного бродяги!

Однако время спуска оказалось очень удачно: после жары хлынул дождь. Народ разбежался.

Сквер опустел. Вдобавок вокруг шла стройка. В данный момент она была заморожена. Но сквер был огорожен бытовками друг на друге в два этажа. С обеих площадей ничего не видно.

На лавке у памятника сидел лишь сонный хмырь.

Касаткин и Рахманов встали у каких-то щитов и досок, открыли люк, спустили лесенку.

Условились так: Костя спустится, пройдет метров пятьсот, Рахманов откроет ему люк и скинет лестницу в Александровском, в тихом местечке на травке, где когда-то Мальков сжег останки Фанни Каштан.

Костя натянул черную снайперскую шапочку, слез и осмотрелся.

Под ногами чавкало, где-то внизу шумела Неглинка.

Кружок неба и человеческое лицо вверху исчезли. Стало жутковато. Но жуть быстро прошла.

Костя ожидал клоаку, трупы и черепа. Подванивало.

Инженер-пионер Левачев в прошлом веке писал, что было там, как в аду.

Но нет, сейчас ничего такого.

Безвестные советские рабочие постарались. За сто лет ад стал почти раем.

Армейский фонарь не понадобился.

Просторный ход.

Если встать лицом к Кремлю – налево и вниз ответвление к Лубянке и Мясницкой. Писали, что там – сталинский сектор. Сталин живал там.

Прежде Касаткин спрашивал Рахманова, каков сталинский туннель. Рахманов не ответил, но, получив от Кости сотенную, четко сказал:

– Люкс. Люстры, ковры, плевательницы и пальмы.

Касаткин встал спиной к Мясницкой.

Вокруг гул метро и наверху ливень.

Туннель широк, ровен и относительно чист. Что чего подмоет? Подземные сталинские многоэтажные хоромы не нарушили тектоники Чистых прудов. Подземный лужковский магазин – всего-навсего в три этажика.

Кучки под ногами и налет на стенах и своде рассматривать было ни к чему. Все тут хожено-перехожено. Гул вод и трансформаторов успокоил Костю.

Еще десять шагов – и облило дождевой струей из незримого уличного отверстия. Костя перешагнул, кажется, мышиный скелетик, дошел до развилки, поднял какую-то штучку. Она блестела, как гривенник на асфальте.

Рукав туннеля опять уходил налево к мавзолею, а Косте следовало идти прямо еще триста метров. Опять кружок света с рахмановским лицом наверху и темнеющий в перспективе, вдоль Кремля, путь по прямой.