Елена Кассирова - Кремлевский фантомас

Тишина.

Звонили долго. Стучали глухой перечнице.

Выполз из соседней двери Брюханов.

Костя стал разбегаться и наскакивать ботинком на дверь.

Потом подняли тревогу и вызвали участкового.

Наконец дэзовский слесарь Хабибуллин взломал дверь.

Касаткин вбежал вслед за Николай Николаичем.

В коридоре Костя привычно отстранился, но всё же стукнулся виском о шкаф.

Роза Федоровна Порфирьева лежала на кровати на боку лицом к стене с удавкой на шее. Удавка – черный чулок, злобно-озорно завязанный сзади бантом.

Костя притих.

В ту ночь они с Катей поссорились. Катя сказала: «Ну и ну». Костя сказал: «Что – ну и ну. При Совке всегда и везде так было». Катя сказала: «В нашем доме чулком не душили». А Костя: «В вашем доме ели живьем». – «Твой дом – кладбищенский гадюшник». – «А твой – кладбищенский хлев».

Катя обиделась на правду. После института отстояла право жить без родителей и снимала самую дешевую квартиру на всю библиотечную зарплату в доме «гостиничного типа» у черта на куличках у Митинского кладбища.

На словах «кладбищенский хлев» Катя встала, сложила сумку и уехала.

Начиналась очередная рабочая неделя. Горожан в июне убавилось, туристов прибавилось. Небо свежее, высокое. Праздная вселенная словно гуляет по городу. От вселенского холода неуютно.

Касаткин проверил бабушку, надел старую косуху и поехал на службу.

В этот день и следующие, как нарочно, совсем не было новостей. Активность политиков и тусовки угасала.

Костя равнодушно подготовил обзор последних думских решений, потом описал, в чем красовались депутат Неженовский и генерал Беледь на последнем в этом сезоне «Лебедином озере».

Наконец, сообщил он о двух насильственных смертях в собственном великом доме-дворце.

Но работал Касаткин рассеянно. Всё, казалось, далеко. Даже экран компьютера – точно за три километра.

Костя думал о пятничном послании по е-мэйлу – «Знай наших», но так ничего и не придумал. Для успокоения он всё списал на шутку. Спросил было у Борисоглебского: «Ты шутил?» – «Нет».

Что ж, ладно. Анонимных шутников достаточно.

Костя всё же проверил – адресат какой-то «промхим…чего-то… техмаш». И Костя отступился.

Фантомас тоже затих. А если бы и нет, черт с ним, хулиганом. Все же красть брюлики лучше, чем душить и травить старух.

Костя сам стал думать по-стариковски. «До чего же люди разные, – говорил он серьезному немцу Паукеру. – Каждому, видите ли, свое. Стервятники все, мародеры». Больше резонерствовать было не с кем. Борисоглебский не интересовался низменными предметами.

Домой Касаткина не тянуло.

Маняша возилась с бабушкой. Бабке кончили делать уколы, ей стало лучше, но говорила она невнятно и не вставала.

Домашние новости рассказывали Косте Фомичевы.

Эксперты отработали в квартире у покойной Порфирьевой. Минин говорил с генеральшей, с Маняшей, с Тамарой Барабановой, с Леонид Иванычем Ивановым, с Блевицким, с Потехиными и Кусиным. Опять следователь просил паспорта, переписывал паспортные данные в протокол, расспрашивал.

Физически среди порфирьевского окружения подозрительны все, кроме Касаткиных, Костиной девушки Кати Смирновой и Фомичевой-старшей. Бабушка не встает – свидетельство врача, а Кости, Кати и Лидии Михайловны у Порфирьевой не было. Остальные были.

Минин выяснял, кто уходил в то воскресенье от старухи последним. Уходила Барабанова. Старуха якобы еще была жива: сердилась, потом закричала вдогонку: «Постой, дура». Но Барабанова ушла. Но старуха могла встать, открыть потом.

Рассуждения здравые таковы: кому выгодно? В принципе, любому.

Выгодно Барабановой. Та могла отравить няню Паню, но душить старуху ей не резон.

Выгодно Иванову. Но ему не резон – травить Паню. Ведь старухи – не мафия.

А вообще, у Порфирьевой есть что взять любому.

Маняша – нищая, ей дорогие безделушки унести на продажу хорошо. Украсть, кстати, может всякий. Костя сам крал в детстве гривенники из родительских карманов.

Потехин и Блевицкий, особенно Блевицкий, и вовсе темные личности.

Фомичевы осаждали Костю вопросами.

– Как думаешь, Костик?

– Не знаю.

– Зачем ему?

– Кому?

– Иванову. Над ним же не каплет, – сказала Лидия.

– И потом, он и так слишком под подозрением, – добавила Маняша. – Бизнесмен.

– Ну, это не довод. Даже наоборот, – заключил Костя.

Дни шли. Иванова не арестовывали, видимо, за недостатком улик. Тамару тоже.

Костя не понимал, хорошо это или плохо. Катя все-таки права. Чувство было тягостное. Как никак, дом родной. Малая родина. И Костя – волей-неволей па­триот.

Весь июнь Касаткин не знал, то ли работать, то ли утешать слабых женщин.

С бабушкой просто. Утром он говорил, уходя: «Молодец, бабец!» – и передавал эстафету Маняше. Вечерами дружеский чай у Фомичевых на ниве общей беды.

– А где богатая невеста? – спросил во дворе Аркаша.

– Обиделась, – сказал Костя.

– Ну и хрен с ней. У нас и свои с приданым есть. Жаль, старые сыграли в ящик, зато Тамарка осталась. Закурили Костин «Кент».

– У Томки теперь и Гау, и шмау, и шкафцы эрмитажные.

– Тошно, – сказал Костя.

– Да брось, Кось. – Аркаша пустил колечки дыма. – Мы с тобой чистые.

– Старух жалко.

– Да ладно. Раньше тут пачками укокошивали.

– Раньше – открыто.

– Закрыто тоже. Ты в наши подвалы сходи. Наверняка и газовая камера есть. А наверху катапульты – метать «самоубийц» вниз.

Лидию с Маняшей Костя поддерживал по-мужски.

А самого бы кто утешил!

Костя нуждался в женщинах больше всего. Когда долго не было Кати, он искал новых подруг. Маняша, в общем, душевная.

Она хлопочет. Женское трудолюбие Касаткину тоже нравилось. Голова у Маняши опущена. Косица шмыгает, как мышиный хвостик. С косичкой она – как юная дева. Именно. Признаков жизни в ней мало. Оттого она хорошо сохраняется. Не стареет. Лицо почти без мор­щин. Хотя кожа серовато-рыхловатая, как у всех несча­стных.

Да, невеста Маняша не завидная.

Почему, впрочем, не завидная? Женись на ней Костя, был бы династический брак: тоже кровь в ней дом-на-набережненская, голубая.

Костя до сих пор по-советски делил мир на два: мы и они.

Шутка шуткой, – рассуждал брошенный Катей Костя, – но всё же. Женившись по расчету, люди, чаще всего, довольны. Где расчет, там и счастье. Жаль, время не то. Почему-то романтики корысть раньше ценили, а прагматики теперь – нет.

Костя заглядывал Маняше в глаза, когда она стояла рядом с чайником, задевал боком, вставая из-за стола, и накрывал рукой ее руку. Но нет, Маняша не искрила.

А Катя искрит? Он сказал – «хлев», а она сразу обиделась. А сама ведь первая раньше осмеивала. А он сказал любя.

Любя, долго обижаться на «хлев» не будешь.