Елена Кассирова - Пирожок с человечиной

Костя минут десять слушал чавканье и горловое пение-кривляние, потом вышел в зал и поднялся на первый этаж.

В углу у лестничного марша находилась еще дверь. Помещеньице за ней Костю интересовало. По логике оно не могло быть ни административным, ни учебным. На прочих висели старые таблички, а тут белел свежий листок с невинной надписью от руки: «Научно-технический кабинет».

У Кости был складной нож «викторинокс» для полярников, включавший всё. Имелись даже крошечная лупа, капсула с моточком бечевки и крючок, похожий на иглу, какой древние египтяне вынимали из мертвецов мозг перед бальзамировкой.

Но замок был скромно прост. Костя вставил лезвие викторинокса в замочный паз и надавил на дверную

ручку. Язычок под ножом подался, ручка внутри щелкнула, дверь открылась. Костя вошел в клетушку с ок­ном. В углу помещался стеллаж с книгами, в другом – столик. На столике сейфик и сложенная карта. Сейфик был заперт. Костя развернул карту. На плане Москвы отчеркнуто Митино и по всей митинской территории проставлены фломастером крестики. Костя посмотрел на стеллаж. Ровными сплошными рядами стояли новенькие, пахнущие типографией черные книги с золотым тиснением на переплете: Хаббард, Хаббард, Хаббард.

«Всюду жизнь, – думал Костя. – И, куда ни ступишь, – скрытая».

Ушинскую он спросил про комнатку с Хаббардом напрямую. Не скрыл, что посетил «научный кабинет».

Костя ожидал нотацию. Но Ушинская стала равнодушной. Ласковых слов больше не употребляла. Отвечала из-под палки. «Подсобка? Я не в курсе. Ну да, правда, сдаю. Кому? Я не в курсе. Ну да, да, сайентологам».

Добрячка с изнанки была, как обычно, недоброй.

– А зачем им школа?

– Я не в курсе.

– Может, просто помещение поскромней?

– Да-да, поскромней.

– Зачем?

– Я не в курсе.

– Наверно, это просто контора.

– Да-да, контора. «Гуманитарного центра Хаббарда».

– А сами, наверно, ходят по каким-то своим митинским объектам, вербуют в секту, – развивал Костя.

– Наверно.

– Всех?

– Я не в курсе.

– Наверно, денежных.

– Наверно.

– А следователю вы сказали? Ушинская вздрогнула.

– Сказала. Ждала, как Антоша пропал, три дня, потом пошла и сказала.

Ольга сидела, сцепив пальцы, и на контакт не шла.

– Антон общался с ними?

– Я не в курсе. Антоша общался со всеми. Кстати, помещение просил у него Струков.

– Струков? Утюг? Он – агент сайентологов?

– Я, Костя, не в курсе. Может быть.

– Сайентологи, значит, наняли его. Назвались «гуманитарными» и вымогают у местных богатых. Струков им как представитель в самый раз. Опрятный проныра.

– Наверно.

– А что Антон?

– Что Антон. Антон пустил их в подсобку. И всё. Всё.

Ольга накапала в стаканчик капель, выпила и опять сцепила пальцы.

– Ну и школа у вас. Китайцы, «Доктора», Хаббард. Новый Вавилон. Не хватает хлыстов, мунитов и иезу­итов.

– Куда я их помещу? – неожиданно серьезно спросила Ольга.

– Хлыстов в уборную, иезуитов в учительскую, мунитов в актовый зал.

– В актовом иногда вечера.

– А у мунитов иногда свадьбы. Вот и устроитесь.

– Не знаю…

– В любом случае, – решил успокоить Ольгу Костя, – Струкову безденежных ребят не резон было убивать и расчле… – он осекся.

Ольга подошла к тумбочке, вынула таблетки, проглотила две, села.

– Костя, говорю вам, я не в курсе.

– А что сказал следователь?

– Что у сайентологов всё в порядке. В полном.

– Хм-хм.

– Что – хм-хм? Бросьте, Костя! Зачем им мы! Они у нас и не бывают. Они далеко и высоко. Говорят, все олигархи – сайентологи. Ну да, надо же пристроить душу. А куда? Не к нашим же «Докторам»! – Ольгу вдруг прорвало. – И ну и что, что сдаю! Струков, действительно, аккуратный. Ведет учетность. Члены, взносы. Даже перечень благотворительности. – Ушинская что-то припомнила и улыбнулась. – Подарили нам лазерные карандашики. Газеты пишут, детям это вредно. Вредно бедно. Богато, Костя, тоже плохо, но зачем же крайности. Дети же. Детям надо. Кстати, Костенька, в Митино самый активный сайентолог – хозяин нашего овощного, Кучин Феденька. Возит картошку, а сам, дурачок, мечтает. Романтик. Он, – Ольга совсем увлеклась, – бывший любовник Ниночки Веселовой.

– Бывший?

– Бывший. Вы же сами видите, – Ушинская хихикнула. – А Феденька и учился так же. За все хватался и все бросал. А Ниночка, наверно, ему надоела. Она же у нас привязчивая.

– Бедная Капустница.

– Бедная! Почему бедная. Они с Феденькой деловые. У них овощи на пол-Митина. Деньги.

– Капуста – деньги?

– А что ж… Ой, Костя, не мучьте. Не знаю и знать не хочу.

Ольга подкапала себе капель. Разговор был исчер­пан.

«Кисюк заперлась от страха, а эта жрет элениум, – удивленно подумал Костя. – Кого боятся? Меня?»

Итак, черный грязный февраль остался давно позади, но март был тоже дрянь – тяжкий и вязкий под ногами от месива снега и технической соли.

Костя бродил и думал.

Менты, по словам Дядькова, отработали жилмассив и ничего не нашли.

Однажды Костя побывал на крыше, сделал смотр балконам.

Народ, как правило, хранит там всю мерзость.

Балконы митинские шли не подряд. Висели они только вдоль лифтовых шахт, с двух сторон: десять шахт – двадцать балконных рядков. Каждая лестничная полоса окон венчалась на крыше чердачным кубиком с окон­цем. От кубика балконные бортики свисали, как рясна с кокошника.

На их этаже балконы имели: с Костиной дворовой прикладбищной стороны Бобкова с Харчихой и Нинка с Жиринским, а с уличной, ведущей к плешке, Мира, Кисюк, Митя и Чемодан.

У Бобковой на балконе находились заледеневшие тряпки, у Харчихи – тазы и кастрюли с битыми краями, у Миры – какие-то специальные коробочки, у Кисюхи – горы, видимо, круп, крытые целлофаном, у Нинки, Мити и Чикина тоже небольшая поклажа. У Жиринского – ничего.

Подозрительных свертков не видно.

Владимирец с отставником-майором собирались поставить на деле крест. А «свежие силы» лежали в кладбищенской митинской яме.

Жизнь продолжалась.

С ненавистью чужих Касаткин примирился. А женщины Костю всё равно любили. Платили любовью за Костину отзывчивость.

Но общения не было. Любовь стала хуже ненависти.

Катя, мученица по призванию, молча улыбалась. Ушинская и Кисюк смотрели с мольбой, но от бесед убегали, как мыши. Харчиха не разговаривала, неизвестно почему. Стала злей, чем общественница Бобкова.

Печь Матрена Степановна продолжала, кому – неизвестно. Заказов у нее больше не было. Ушинская для школьных завтраков брала было пирожки с повидлом, но родители отказались. Сам Костя постничал, а Катя вообще не едок. Возможно, часть забирал Жиринский. Но женщина есть женщина. Пекла Харчиха больше, чем он съедал.