Сергей Милошевич - Приключения Шуры Холмова и фельдшера Вацмана

В это время они проходили мимо какого-то кафе. Остановившись, Шура принюхался к доносившимся из него запахам и задумчиво пробормотал:

— Не пойму — то ли я голодный, то ли жрать хочу. Йдем, пожалуй. Они вошли вовнутрь, положили верхнюю одежду на стулья (так как гардероб, естественно, не работал) и стали озираться по сторонам в поисках человека. Увидев висящий на противоположной стене болъшой рекламный плакат «Пейте соки — они фруктовые и полезные», Шура проворчал:

— Вот идиотская реклама. Они бы еще написали: «Ешьте блины — они плоские и круглые…» Тут к ним подбежала взъерошенная официантка с прической, очертаниями напоминающей копну сена, и лихо, словно сдавая карты, пошвыряла на стол с подноса тарелки.

— Пардон, мадемуазель, мы в некотором роде еще ничего не заказывали! — с изумлением воскликнул Шура. — Я, конечно, отдаю должное вашему сервису, но не до такой же… — Заказывай, не заказывай, а все равно на кухне, кроме этого, ничего больше нет, — сиплым басом сообщила официантка. — А пока будете харчами перебирать — и это закончится.

Шура с отвращением взглянул на слипшуюся вермишель, напоминавшую личинки мух, на хилую, сморщенную, словно ягодицы столетнего аксакала, котлету и вздохнул.

— Ты знаешь, Вацман, иногда мне кажется, что Зимний брали не рабочие и революционно настроенные солдаты и матросы, а вот все эти официанты, бармены, таксисты, швейцары, автослесари, рубщики мяса и тому подобная шушера, — с неприязнью посмотрев вслед официантке сказал он. — Вот уж кто действительно хозяин жизни в это стране! Раньше они молча сидели на облучке, изгибались перед каждым босяком, зашедшим в кабак, пальтишечко с него стаскивали… «Чего изволите-с?» «Что угодно-с?» «Слушаю-с!» А сейчас, видите ли, это сливки, элита, люди умеющие жить… Тьфу!

Дима кивнул, поперхнулся вермишелью и, прокашлявшись, добавил:

— Когда я вижу, как в западных фильмах мужик приглашает бабу вместе пообедать или позавтракать, я сразу представляю, как бы это выглядело у нас. Столовая, разнос, вареные яйца, мухи летают… Сидят они, бедолаги, и сырой вермишелью давятся…

Кое-как утолив голод, друзья отправились в кинотеатр «Украина», где с удовольствием посмотрели французскую комедию с участием Луи де Фюнеса. Выйдя из кинотеатра, Холмов и Вацман констатировали, что погода начала резко портиться. Небо заволокло тучами, поднялся сильный ветер. Как-то быстро стемнело, стало мрачно, тревожно и неуютно. Ветер крепчал, и через некоторое время начался настоящ ураган. Крыши домов громыхали, деревья гнулись чуть ли до самой земли, фонари качались, бросая на асфальт тревожные блики…

Но Дима и Шура были уже дома, на Пекарной. Выпив пару бутылочек пива, которые Холмов предусмотрительно приобрел в городе, они сели играть в карты. Скоро выпитое пиво, усталость и день на свежем воздухе разморили их, и, хоть было еще рано, Дима и Холмов решили идти баиньки. Стихающий за окнами ветер гудел убаюкивающе, и они почти мгновенно провалились в липкие объятия Морфея… Но долго спать им не пришлось. Неожиданно раздались сильные удары в дверь и послышался визгливый крик Муси Хадсон:

— Шурик, маму твою так, меня твои гости уже замахали! Ни днем ни ночью покоя нет! Ежели ты думаешь, что я это буду терпеть, то ты так не думай! Мне это уже осточертело, и я выброшу тебя на мороз к Евгении Марковне…

Ошалевший Холмов слетел с кровати и щелкнул выключателем. Но свет почему-то не загорелся.

— Да открывай же скорее, пришли к тебе! — вопила Муся, колотя ногой в дверь. Дима проснулся и пялился в темноту, пытаясь сообразить, что происходит. Наконец Холмов распахнул дверь и отшатнулся. На пороге в позе статуи Свободы стояла Муся, держа и нытянутой руке длинную и толстую свечку. В колеблющемся свечном отблеске ее глаза злобно блестели, а сама она в длинном балахоне ночной рубашки напомнила средневекового монаха. Позади нее виднелись какие-то фигуры.

— Вот ваш Холмов, чтоб его уже блохи съели! — проворчала Муся, — Да не клацай выключателем, уже час, как света нету… Шура включил свой карманный фонарик, поставил его на стол стоймя и пригласил:

— Прошу, граждане, заходите. Чем обязан? Озираясь по сторонам, в комнату вошли двое мужчин. Как определил Дима, лет им было по 45–50. Один, чуть помоложе, был в морской фуражке и добротной импортной куртке со множеством заклепок. На другом была одета какая-то непонятная форменная шинель с блестящими пуговицами.

— Простите, — запинаясь произнес тот, кто был в морской Фуражке. — Я правильно информирован, товарищ Холмов, что вы э-э… в некотором роде частный следователь?

— Не в некотором, а в самом прямом, — кивнул Шура. — А что у вас случилось? Мужчины переглянулись и смущенно потупились. Наконец «морская фуражка» глубоко вздохнул, почесал затылок и, запинаясь, произнес:

— Понимаете, товарищ Холмов, произошел дикий и невероятный случай… Это… Даже не знаю, как вам это объяснить… В общем, сегодня в порту какие-то сволочи сперли пароход…

— Да что вы говорите? Украли пароход? — с деланным равнодушием зевнул Холмов. — Ну что ж, в Одессе и не то случается. Лет восемь назад на заводе «Центролит» из цеха вагранку сперли и в огороде закопали…

— Да нет, товарищ Холмов, я серьезно! — убитым голосом произнес «морская фуражка», и его товарищ закивал головой, давая понять, что это не шутка. — Вот, слушайте сюда…

Всю ночь капитану парохода «Биробиджанский партизан» Степану Григорьевичу Беспалкину снилось, что он при помощи тяжелой и неуклюжей тачки разгружал баржу с углем. Поэтому капитан проснулся крайне разбитым: гудели от напряжения и усталости ноги-руки, ныла спина, а на ладонях вздулись огромные мозоли. Кряхтя, Степан Григорьевич поднялся с койки и, прихрамывая, побрел умываться. Только он успел провести пару раз зубной щеткой по зубам, как в дверь осторожно постучали.

— Угу! — буркнул капитан, не вынимая щетки из рта. Дверь каюты открылась, и вошли судовой врач Люлькин и кок Воронидзе.

— Стэпан Григорьевич, дарагой, вот этот примахался к мине, говорит, мясо в артелке нэсвежее, — пожаловался Воронидзе, показывая пальцем на Люлькина. — Идите, сами пасматритэ…

— Факт несвежее, — упрямо произнес Люлькин. — Потравимся к чертовой матери. Капитан раздраженно пробурчал что-то, прополоскал рот и махнул рукой: — Идем!.. Обнюхав мясную тушу, Степан Григорьевич задумчиво почесал затылок. Мясо было не то чтобы явно порченным, но каким-то подозрительным: скользким, рыхлым, с небольшим душком. Конечно, если бы до отхода оставалось больше времени, то можно было поднять скандал и настоять на замене мяса. Но завтра утром «Биробиджанский партизан» уходил в рейс.