Игорь Чубаха - Кремлевский джентльмен и Одноклассники

К полудню ветер, текущий со склона, разорвал туман, и километрах в тридцати на горизонте обозначился пик, никак не меньше семи тысяч метров. Борис предположил, что это и есть пик Коммунизма, но Владик Коровин поправил его. В начале двадцатого века неуемные географы молодой Советской республики нанесли на карту много крупных гор в этом уголке мира. Самую высокую конечно назвали пиком Коммунизма, горы чуть поменьше соответственно именами Ленина, и всяких вождей. И только один из географов, молодой и энергичный Станислав Кшиштофович Деревацкий, из Пензы проявил оригинальность. Воспользовавшись тем, что нашел гору между пиками Дзержинского и Урицкого, он, ничтоже сумняшеся, нанес на карту свою фамилию.

Но не спешите обвинять молодого русского ученого в тщеславии. Ведь на карте появился отнюдь не пик Деревацкого. Гора стала называться пиком Деревацкой, в честь жены географа, Екатерины Деревацкой.

Конечно же Станислава Кшиштофовича расстреляли года через два, и коллеги по цеху только головами покачивали, это ж надо же, как опростоволосился юноша. Но через некоторое время по той же пятьдесят восьмой статье забрали и тех, кто покачивал головами, а вот гору переименовывать никто не спешил. Черт их знает, этих революционных поляков, видимо рассуждали местные власти. Не надо их трогать.

И вот пик Деревацкой остался стоять на месте после пятьдесят шестого, когда исчезли даже пики Сталина, Жданова и Молотова. И стоит по сей день, хотя нет уже никакого Союза, и крестный отец одной из гор Феликс Дзержинский давным – давно превратился в Омара Хаяма, а очутившийся по другую сторону границы пик Урицкого обернулся столпом Конфуция, если конечно разобраться в иероглифах. Вот так любовь географа Деревацкого пережила века, эпохи и империи.

Неторопливо ведя своего осла в поводу, Владик Коровин рассказывал все это Ирине, которая совсем уже окоченела в своем дамском седле. К концу рассказа она откровенно разревелась, очевидно от холода. Зато рассказ пришелся очень по душе разрумянившемуся больше обычного на морозе Ван Хаартману. Хлопая рукавицами по бедрам своего мула, он заорал «Я – а!», и, поскольку ехал впереди всех, простым поворотом поводьев направил всю экспедицию в глубокий снег. Старик Тойли, который с трудом нашел нам безопасную тропинку в долину, чуть не разрыдался следом за Ириной.

Тут Плавич оторвалась от виртуального пространства и назидательно сказала мне, что обижать людей, которые тебе доверились, нечестно и неправильно.

3 ноября.

Очень глубокий снег. Надо было слушаться Тойли.

7 ноября.

Мы, кажется, спустились с пика Екатерины Деревацкой. Студент отстал. Он утверждает, что сегодня великий праздник, и решил оставить на вершине красный стяг из лыжной палки и шарфа золотопромышленника Закса, чтобы почтить память наркома Урицкого. Артур Закс стоит рядом со мной, и мелко дрожит от сдерживаемой ярости. Я вижу, что экспедиция не доставляет ему удовольствия. Один из ослов пал при восхождении. Хорошо себя чувствует только Ван Хаартман и его мулы.

По – моему, все катится в пропасть. Это я почувствовал, когда увидел, что Борис стреляет у Закса папиросы.

8 ноября.

Я отпустил своего бывшего друга Артура Закса с миром. Беседа в палатке длилась всю ночь. Он признался мне, что курс платины к золоту резко подскочил как раз накануне нашего выступления. Он сообщил мне, что профсоюзы артельщиков на Алдане устроили итальянскую забастовку. Он всячески заверял меня, что по – прежнему интересуется древними цивилизациями и все так же благодарен мне за лучшие дни в его жизни, шесть месяцев, когда он не курил. Но он чувствует, что его гайморовы пазухи уже не восстановятся, и телекинез с левитацией – это не для него.

Я видел, что он кривит душой, но не сказал этого. Крепко пожал ему руку и напомнил, что у каждого своя дорога.

В конце концов и ослов у нас теперь только пять.

9 ноября.

Ночь.

Семейный скандал в палатке Ван Хаартманов. Сквозь рев бури я слышал плач Ирины и ее крики «Ложь! Ложь! Обман!». Эти слова она произносит так же напевно, как и свои вечные «Возможно» и «Безусловно».

8 часов 15 минут утра.

Когда я с трудом отодвинул снег от двери палатки и вышел, в бледном рассвете, на молочно розовом снегу я увидел черное пятно – халат старика Тойли. Судя по нерастаявшему кругом снегу, старик всю ночь просидел в состоянии саматхи – близком к клинической смерти, когда душа медитирующего, по слухам, отделяется от тела и путешествует в параллельные миры. При моем появлении он медленно открыл щелки своих глаз и внезапно на чистом русском языке произнес: «Вижу зло. Вижу много зла за южными горами. Оно скоро будет здесь. Духи реки не пустят нас». Я принялся его тормошить, но старик был холоден, как лед, и снова зажмурился. Я уверен, что придя в себя, он не вспомнит ни единого русского слова. Подобный феномен описан в литературе.

Какие‑то черные птицы стаями собираются на отрогах пика Деревацкой.

10 часов

Старик все еще сидит между палатками, его приходится обходить при приготовлении пищи. Ван Хаартманы появились из своей палатки. У Ирины заплаканное лицо, а этот румяный боров весел и бодр, как всегда, и желает прогуляться до завтрака. На что сложный человек Плавич, и та сделала ему замечание. Но профессору Хартману хоть кол на голове теши. Достало меня писать это дурацкое двойное «а».

11 часов

Хартман‑таки ушел вниз по склону. У Закса жар, его продуло на горе, он очень хочет уехать, буквально бредит Братском. Евгения сварила всем какао, и добавила туда по ложечке виски. Сидим тесным кружком у палаток, греемся. На Тойли холодно даже смотреть. Владик пытается развлекать нас анекдотами из жизни героя Антарктики, Роберта Скотта.

В полдень послышался мотоциклетный треск и прямо по глубокому снегу к нам подкатил новенький красный снегоход, весь в китайских иероглифах и целллофановой пленке. За рулем восседал героический Хартман, самодовольства которого хватило бы на десяток ковбоев. На резонный вопрос Евгении, что сей цирк означает, он, коверкая слова больше обычного, объяснил, что нашел снегоход в двух километрах отсюда, занесенный снегом. Шел, знаете ли, шел, и саночки нашел.

Я пытался втолковать, что это не наш снегоход, что брать чужое нехорошо, что у нас будут неприятности с китайскими властями. Разумеется ответом было «Я – а!». Мулы так и шарахнулись от рева этого механического чудовища, а Тойли снова открыл глаза, на этот раз широко, и махнул рукой на юг, словно чертей отгонял.

– А кто со мной прокатиться? – орал тем временем наш смелый наездник. Боря? Агей?

Что характерно, ни одной из дам голландец места на снегоходе не предложил. Агей, очевидно стесняясь отказать человеку, у которого вчера одолжил трубку покурить, неуверенно уселся позади развеселого профессора. Такими они и запомнились мне – румяный, очкастый Хаартман, и бородатый работяга в ватнике, с гитарой за спиной.