Доминика Мюллер - Лагуна Ностра

Больше албанец ничего не мог показать. На найденной у Эдди записке его личный номер телефона, доступный только избранным. Энвер дал его Волси-Бёрнсу при последней встрече, за пять-шесть дней до убийства, судя по дате, которую он узнал от комиссара. Энвера в это время не было в городе, он ездил в Тревизо, Падую и Болонью к клиентам, имена которых он с готовностью сообщил Альвизе. Пусть полиция проверяет, засмеялся он, словно считал это забавным чудачеством со стороны полицейских. Затем он встал, не дожидаясь разрешения. У него назначено несколько встреч, да и он уже все рассказал. Конечно, если вдруг возникнут еще какие-то вопросы, с ним в любой момент можно связаться.

Вопросы уже возникли, ласково проговорил Альвизе: адрес, который следует указать в протоколе допроса, и подпись, которую он поставит под своими показаниями, когда те будут должным образом оформлены.

На что Энвер с непроизносимой фамилией без малейшего смущения достал карточку отеля «Дож и Лагуна», скромного заведения, расположенного в квартале Кастелло и не имеющего ничего общего с той шикарной жизнью, которой он только что похвалялся. Комиссар счел такое бахвальство даже трогательным и повел его пить кофе, пока дежурный полицейский печатал длиннющий протокол, злясь на начальство, из-за которого ему не удавалось послушать рождественскую службу в соборе.

Как только они расстались, Альвизе, вместо того чтобы мчаться домой и попрощаться с родителями перед их возвращением в Фалькаде, принялся потрошить распорядок дня слуги-филиппинца. Оказалось, что в ночь убийства этот ревностный католик раздавал вместе с добровольцами общества милосердия одеяла бездомным в Местре. В последующие дни брат занимался проверкой показаний Энвера. Подтвердилось, что до, во время и после убийства он действительно был в Тревизо, Падуе и Болонье. Однако эти города располагались достаточно близко от Венеции, чтобы он мог успеть приехать туда, зарезать кого-то и незаметно вернуться обратно. Энвер-с-непроизносимой фамилией любил денежки и не колеблясь пошел бы ради них на преступление. Но если он и убил Волси-Бёрнса, то найденные при покойнике пачки денег говорили о том, что он сделал это не с целью грабежа. Версия убийства на любовной почве тоже имела право на существование. Однако Альвизе трудно было представить себе этого албанца в роли терзаемого ревностью несчастного влюбленного.

Попав в комиссариат, даже те, кому нечего скрывать, обычно начинают привирать, проявлять забывчивость, не желая пускать полицию на задворки своей жизни, которые часто оказываются совсем не такими сверкающими, как фасад. Конечно, брат может вызвать Энвера для повторной дачи показаний. Но против него нет ни одной улики, он только свидетель, это мне не дурацкий сериал смотреть. И я должна свыкнуться с мыслью, что Альвизе не из тех телевизионных умников, которые, напав на какой-нибудь поддельный гимн Пёрселла, сразу хватаются за него как за улику и между двумя рекламными паузами бегут надевать на убийцу наручники.

Комиссар ты или искусствовед, но надо быть абсолютно наивным дураком, чтобы думать, что дело только в доказательствах и уликах, изрекла я. Сколько доказательств, которые веками считались несокрушимыми, рассыпалось в прах? До изобретения телескопа никто не сомневался, что Земля плоская. Христианские философы доказали существование Бога, потому что в их времена было просто немыслимо прийти к иному выводу. Достаточно было изобрести лампу с инфракрасным излучением, и вот уже атрибуции, в которых раньше никто не сомневался, кажутся искусствоведам просто смешными. Мы считаем непреложной истиной, что дважды два равняется четырем, но наука развивается, и, возможно, в один прекрасный день эта наша уверенность будет поколеблена. Если бы при доказательстве чего-либо мы должны были бы брать в расчет эти гигантские пределы погрешности, у нас ничего бы не вышло, результаты получились бы просто дикими. Брат посмотрел на меня так, словно это я одичала, и спросил, к чему я клоню, но тут захныкал младенец.

Срочно нужен рожок с едой, всполошился Альвизе. Виви успел уже понять: чем громче ты заявляешь о себе, тем быстрее на тебя обратят внимание, и не важно, о чем идет речь, — о растяжимости понятия «доказательство» или о смене детских подгузников.

Альвизе, который только что жаловался на трудность в добывании улик, страшно удивился бы, если бы я сказала, что он сам не желает видеть доказательства, которые его не устраивают. Он ни за что не признал бы в своем проголодавшемся младенце иллюстрацию собственной виновности, аллегорическую картину «Отчаяние сироты, принятого на воспитание в зажиточную семью». Если уж он взял этого ребенка для затыкания дыр в собственной семейной жизни, подобно тому как прикрывают гипсовыми ангелочками трещины в стене, неплохо было бы ему позаботиться и о его пропитании, тем более что моя невестка отлынивает от своих обязанностей, злобно проворчала я.

Кьяра ушла, хлопнув дверью и не сказав куда, признался мне ее супруг. Обычная, в сущности, семейная сцена, но Альвизе понял, что его супружеская жизнь стала такой же пустой, как и холодный декор их квартиры в бельэтаже, созданный словно специально для фотографирования. Она хотела этого ребенка, хотела, чтобы он стал последним мазком на незаконченной картине ее успешности, но возиться с грязными пеленками оказалось совсем не так приятно, как копаться в мозгах пациентов. В этот поздний час она уже, конечно, дома, но брату не хватало смелости идти к ней за очередной порцией упреков, признался он, роясь у меня в холодильнике в поисках пакета молока. Благодаря страстному увлечению Игоря телешопингом и всяческими рекламными акциями у нас с дядюшками скопилось столько разного ненужного хлама, что впору самим открывать магазин. У нас есть корейская микроволновка, китайская кофеварка и даже два совершенно одинаковых набора японских ножей для мяса, выстроенных по размеру в футляре из ткани, из которой шьют кимоно. Очень удобная вещь, если надо кому-нибудь заткнуть глотку посредством ее перерезания, но сейчас больше подошел бы рожок для детского питания, сказала я, чтобы развеселить брата, который явно устал от моих поддевок. Сухого молока и подгузников у нас не оказалось, что говорило о нашей крайней непредусмотрительности, и он скорее доверил бы своего ребенка дежурному в комиссариате, чем нам. Ему грустно сознавать, что мне все нипочем и я продолжаю хихикать, тогда как должна была бы заламывать в раскаянии руки. Он, подобно Сизифу, что катит в гору свой камень, пришел ко мне не с бутылкой джина, а с плачущим ребенком на руках, ища убежища от сварливой супруги, от тысячи неприятностей, подстерегавших его и дома, и в комиссариате, и просто в городе — везде, везде…