Дмитрий Черкасов - Реглан для братвы

Излишне говорить, что этой халявой пользовались все.

Дошло до того, что именины недавно переведенного из Выборгского района в Приморский дознавателя Яичко [20]по кличке «Глухаридзе», выпавшие на день накануне получки, когда стражи порядка в тридцать пятом РОВД, да и не только в нем одном, бродили с остекленевшими от безденежья и голода трезвыми глазами, прошли под лозунгом «“Hugo Boss” – не дай себе засохнуть!».

В качестве закуски именинник выставил на стол кулёк засохших до состояния гранита сливочных ирисок и неизвестно откуда взявшуюся литровую банку варенья из арбузных корок, а коллеги притащили две коробки с туалетной водой. Отмечали весело, праздник затянулся до глубокой ночи, расчувствовавшийся Яичко даже сочинил хвалебную оду неизвестным польским работягам, залившим во флаконы столь живительную влагу, и прочитал ее осоловевшим и частично отключившимся товарищам.

Самопальное арбузное варенье привело в дальнейшем к тому, что работа РОВД, и так весьма далекая от совершенства, была полностью парализована трехдневным поносом у всех участников застолья...

Немного уставший после ночного допроса пойманного с поличным карманника, в процессе которого дознаватель активно подкреплялся розовым вермутом из носимой у сердца фляги, и потому пошатывавшийся Опоросов аккуратно, чтобы не измазаться в ядовито-желтой краске, миновал коридорчик и ступил на вздутый в художественном беспорядке и изрядно запачканный линолеум квадратного холла, куда выходили двери дежурной части, помещения для задержанных и постоянно запертого на огромный ржавый навесной замок туалета для посетителей, и открывался проход к лестнице на второй и третий этажи.

В холле за двухлитровой пластиковой бутылкой украинского пива «Сокiл дюже крепкiй» коротали время сержанты Погорельцев и Баянов.

Под скамьей, на которой восседали пэпээсники, лежали две уже опустошенные емкости.

Опер небрежно кивнул опохмелявшимся коллегам, сурово посмотрел на неподвижно лежащего посередине холла в позе морской звезды ефрейтора Дятлова, под которым растеклась маленькая лужа, но ничего не сказал и двинулся дальше.

– Слушай, Леха, – Баянов возобновил прерванный появлением Опоросова разговор и попытался сфокусировать взгляд на изрытом оспинами лице Погорельцева. – А что б ты выбрал: один раз заняться любовью с Машкой из канцелярии или два раза – с Пасюком?

– С Пасюком? – немного удивился сержант, представив себя в объятиях грузного усатого старшины.

– Да! – Баянов с пьяной настойчивостью мотнул головой.

– Ну-у... – протянул Погорельцев. – Даже не зна-а-аю...

– Нет, ты ответь! Ведь ты мне друг?

– Друг, – подтвердил сержант.

– Тогда ответь!

– Знаешь, Ро-о-ома, – задумался Погорельцев. – Машка это, конечно, кру-у-уто, но два раза – это два раза!

– Вот! – Баянов погрозил товарищу пальцем. – А в баню со мной идти отказываешься...

Опоросов не стал дослушивать содержательную беседу пэпээсников и потопал вверх по лестнице. Личная жизнь сержантов его волновала гораздо меньше, чем предстоящий долгий рабочий день и назначенное на послеобеденное время плановое медицинское освидетельствование сотрудников РОВД.

В коридоре второго этажа, где располагались десяток кабинетов дознавателей и оперативников местного ОУРа [21], было относительно тихо.

Лишь из комнатки, поделенной между Яичко, Землеройко и Палиндромовым, доносились невнятные крики Глухаридзе, запертого вчера вечером в стенном шкафу и теперь рвавшегося наружу, и визгливая ругань его соседей по кабинету, разыскивавших ключ от шкафа и обвинявших друг друга в потере этого маленького, но столь нужного кусочка металла.

Геннадий Андреевич добрел до двери с криво прикрученной шурупами эмалированной табличкой, на которой значилось «кап. Опоросов Г. А., старш. лейт. Самобытный К. Г.», и попытался войти.

Но безуспешно.

Хотя, судя по доносившимся звукам, в кабинете кто-то был.

Из-за двери раздавались невнятный шепот и музыка из стоявшей, как помнил Опоросов, на сейфе, огромной ярко-красной магнитолы «Panasonic», проходившей как вещественное доказательство по делу о квартирной краже трехлетней давности. Материал давно списали в архив, не обнаружив «события преступления» и потеряв две трети документов из папки с делом, а вот вещдок остался.

– Киря! – капитан пару раз стукнул кулаком по гулко отозвавшейся филенке и сморщился от приступа головной боли, вызванной слишком громким звуком. – Киря! Открывай! Я знаю, что ты там!

Шепот за дверью на секунду стих, но тут же возобновился.

– Кириллушка! – проникновенно сказал Опоросов. – Если ты сейчас же не откроешь, я тебе пасть порву...

Недовольство капитана было объяснимо и понятно любому русскому человеку.

В кабинете, за наваленной в углу кучей ржавых стволов, изъятых у «черных следопытов» [22], ждала своего часа маленькая заначка в виде двухсотпятидесятимиллилитровой бутылочки жидкости для обезжиривания поверхностей, прозванной в народе «Красной шапочкой» за цвет пластмассовой крышечки.

Единственная надежда страдающего от жажды опера, отрада измученного ментовского организма в целом и услада вздувшейся печени в частности.

Несчастный Опоросов еще раз поскребся в дверь:

– Ну, Киря! Ну, открывай!

– Не нукай, не запряг! – неожиданно громко и четко произнес голос старшего лейтенанта Кирилла Самобытного.

Капитан поискал источник звука и понял, что голос доносится из широкой десятисантиметровой щели между нижним обрезом косяка двери и полом.

– Киря! – Опоросов бухнулся на колени, просунул в щель пальцы и попытался схватить за нос лежавшего с другой стороны двери Самобытного. – Не вынуждай!

Старлей проворно отодвинулся, прищурился, глядя на шевелящиеся аки щупальца осьминога в щели пальцы, и со всего размаха треснул по ним отломанной от стула ножкой.

Визг капитана Опоросова пронизал здание РОВД сверху донизу, заставил дежурного пролить кипяток из чайника себе на ногу, согнал пристроившихся на ближайшем дереве ворон и сильно напугал присевшего, дабы облегчиться под крыльцом райотдела, младшего сержанта Червяковского. Через мгновение к воплям оперативника присоединились крики дежурного, ошпарившего себе полбедра, и матюги Червяковского, навалившего в не до конца снятые форменные галифе.

– Ах, ты, скотина! – заорал опер, поднялся во весь рост и смачно влепил носком сапога по двери.

Расхлябанный замок не выдержал удара, дверь распахнулась и заехала точно по носу не успевшего увернуться Самобытного.

Старлей заверещал, откатился на середину кабинета и схватился за лицо.

Опоросов, как разъяренный коршун, с клекотом влетел в служебное помещение и первым делом изо всех оставшихся сил треснул сокамерника [23]ногой под ребра.