Елена Колчак - У страха глаза велики

Боб от моих возражений небрежно отмахнулся, выдвинув совершенно непрошибаемую систему аргументов: во-первых, клин клином вышибают, во-вторых, нет никакой надобности громоздиться на каблуки, такие восхитительные ноги будут прелестно выглядеть даже в пляжных тапочках, а если у меня нет с собой ничего подходящего, то вот прямо сейчас где-нибудь по дороге и купим, а в-третьих, человеку творческой профессии просто неприлично проявлять равнодушие к шедеврам мирового искусства, пусть даже и каменного или деревянного.

Я не стала говорить, что пляжные тапки ненавижу, а термин «творческая профессия» вызывает у меня изжогу — аргумент «клин клином» был абсолютно непрошибаем. Ох, не зря моя двоюродная прабабка еще в детстве — моем, конечно, не ее — говаривала, что чувствительность к мужскому обаянию меня погубит. Правда, она использовала немного другие выражения…

Вика лежала на кровати, свернувшись калачиком на покрывале, как будто спала. Сперва промелькнула дурацкая мысль: она жаловалась вчера на сонливость, хотела взбодриться кофе. Значит, и кофе не помог, раз заснула прямо в одежде и постель не разобрала… и только в этот момент до меня дошло нечто простое и очевидное: не заснула же Вика почти на сутки! Так не бывает.

И рука ее, которую Герман попытался приподнять, подниматься «не захотела». Черт, не помню, с какой скоростью распространяется трупное окоченение. Оно вроде бы еще от причины смерти зависит…

Пока в моей голове скакали все эти разумные, хотя и весьма сумбурные соображения, Герман — он вошел в комнату Вики первым, я подглядывала от двери — совершал довольно странные действия. Достал из кармана носовой платок, аккуратно, через ткань, взял со столика стакан с остатками гранатового сока, понюхал, поставил обратно, проделал ту же операцию со стоящей рядом кофейной чашкой, так же, платком, приподнял крышку кофейника, наклонился, тоже понюхал… Потом вынул из настольного лотка пачку листков — тех самых, на которых Вика рисовала свое страшное «произведение». Достал все сразу — и написанные от руки, и последние компьютерные варианты. Перелистал все, выбрал один, выглядевший, как бы это поточнее сказать, наиболее рукописным, положил в центре стола, остальные засунул в карман… Меня он, кажется, не заметил…

Я попятилась и постаралась удалиться — тихо, тихо, молясь, чтобы только он не обернулся. В своей комнате я очутилась столь же моментально, как дитя, застигнутое над банкой с вареньем, успевает спрятать злополучную банку в шкаф и принять после этого самый невинный, несмотря на малиновые «усы», вид — в общем, секунд за десять, ну, может, за двадцать.

Чуть-чуть приоткрыв дверь, я прислушалась. Герман вышел из комнаты Вики и, против всякого ожидания, направился по лестнице не вниз, в холл, столовую и так далее — а наверх, в башню Ядвиги. Пробыл он там недолго, от силы минут пять. Затем по лестнице спустились уже двое. Твердая точная поступь Германа и легкие, хотя и несколько замедленные шаги Ядвиги Леонтьевны дополняли друг друга, как альт и флейта в средневековом дуэте. Они вернулись в комнату Вики, но вышли буквально через минуту-две. Точнее, вышла одна Ядвига, Герман задержался.

А я забилась в угол кресла и начала бояться. То есть, я, конечно, не накрывалась с головой одеялом и не пыталась залезть в шкаф или под кровать, наоборот, делала вид, что сосредоточенно думаю. Но поведение Германа напугало меня почти до полного ступора.

Ну-ка хватит трястись и давай уже шевели мозгами! В любом направлении, главное, двигайся, не застывай, как кролик перед удавом! — рявкнул на меня внутренний голос. Я даже вздрогнула и оглянулась, как будто он вдруг материализовался и ругается на меня откуда-то снаружи. Ох, нервы, нервы… Хорошо ему, внутреннему — сидит там, в тепле и безопасности, а мне тут общайся с окружающей действительностью, которая того и гляди…

Стоп, Маргарита Львовна, а чего ты, собственно, боишься? Что бы в этом доме ни происходило, ты тут сбоку припека. Единственное, что тебе может грозить — совершенно случайно схватиться за то, что тебе не предназначено. Вроде отравленного ингалятора. Так не хватайся за все подряд и займи, наконец, свои мозги тем, для чего их сюда пригласили!

Перед внутренним взором возникли «приглашаемые мозги» — почему-то в количестве трех экземпляров, все с тоненькими ножками и в синих бейсболках. Это зрелище меня порядком развеселило и, что самое главное, почти успокоило. Ну и хватит уже, в самом-то деле. Трех минут для паники более чем достаточно.

Наверное, во время этих уговоров я выглядела весьма забавно, если не сказать больше: пожимала плечами, стучала по темечку и сама себе грозила пальцем. К счастью, свидетелей не было.

Все, договорились. Даже если кто-то что-то против кого-то и злоумышляет, я тут ни при чем, с краю. И почему это непременно «злоумышляет»? Потому — веско заявила я сама себе, после чего предприняла, наконец попытку здраво поразмыслить.

Для начала можно предположить, что Вика «просто умерла». Но «просто» никто не умирает, так не бывает. Неожиданно стало плохо, потеряла сознание, не успев никого позвать? Нет. Не похоже. Она лежала в позе абсолютно мирно спящего человека.

И вообще — не верю. Тьфу! Тоже еще Станиславский! Почему «не верю»-то? Ну… Э-э… Да хотя бы потому, что с чего бы тогда Герман посуду нюхал и с листочками возился? Все забрал, один оставил — зачем?

Чтобы ситуация выглядела идеальным самоубийством, очевидно. Поскольку Вика только что потеряла мужа и неродившегося ребенка, это будет выглядеть более чем убедительно. Быть может, он посчитал, что это и вправду самоубийство — и решил довести картину до абсолюта?

Ох, вряд ли. Герман не из тех, кто старается позолотить лилию и покрасить розу. Он упрям, но совсем не глуп. Если бы он поверил в самоубийство, он вообще ничего делать бы не стал. И вообще… Зная сестру, он никак не мог подумать, что она сама… Ведь даже я ни на мгновение не усомнилась в том, что это не может быть самоубийством. В первые дни после аварии — еще куда ни шло. Потеря ребенка, смерть мужа, ощущение собственной вины — нездоровая смесь, может, и смертельная. Но потом-то настроение переменилось. Уже рисуя эти чертовы листочки, Вика пыталась… Нет, еще не повернуть к жизни, но хотя бы избавиться от стремления к смерти. А когда она три часа с моими документами разбиралась — ожила, даже глазки засветились. И это ее вчерашнее «спасибо», и намерение вернуться к работе. Притворялась? Зачем бы?

Нет, господа хорошие. И я в это не верю, и Герман никак не мог всерьез рассматривать версию, что Вика покончила с собой. А тогда манипуляции с «предсмертными» записками нужны — для чего? И зачем Герман ходил сейчас к Ядвиге Леонтьевне? Да чтобы заручиться ее поддержкой на предмет того, что, мол, у Вики была возможность раздобыть какую-нибудь отраву. В шкафах «Брюсовой башни» чего только не найти. А в состоянии депрессии наличие в пределах достягаемости яда запросто может оказаться пресловутой последней каплей. То есть, доступность яда должен убедить — тех, кого надо убеждать — в версии самоубийства.