Сергей Лавров - Пустырь Евразия

До наступления темноты он еще успел сгонять в магазин, где расстался с половиной аванса и обзавелся маленьким мощным биноклем с приставкой ночного видения. На эту штучку он давно положил глаз, как ребенок на дорогую, но недоступную игрушку. Перед тем как заступить на бессменную вахту у открытого настежь окна, он еще почаевничал на кухне с Ниной Петровной, поглядывая на освещенное закатным солнцем жилище неведомого восточного племени. Нищенка сегодня была к нему благосклонна: должок воротился с наваром, новенькой купюрой.

Покашляв в кулак для храбрости, Авенир приступил к непростой работе сыщика:

— Нина Петровна, что за люди вон там, напротив, живут?

— Цыгане, должно… — цыкая зубом, ответила нищенка.

— Какие же это цыгане? Они же узкоглазые!

— Ну, калмыки, может. Почем я знаю… Они мне без надобности: не подают никогда.

— А чем занимаются?

— Я почем знаю? Я в чужие дела не лезу.

Авенир заерзал на хлипком табурете. Старуха ехидно смотрела на него из-под косматых бровей, поглаживая усталые больные коленки.

— А может, вы чего про них знаете? Вы же целый день дома.

— Где ж это я дома? Спозаранку на ногах, да по двенадцать часов, да в любую погоду… С нашим народом если с утра не встанешь — ни шиша не допросишься! Ленинградцы, едрит их через кочерыжку! А тебе эти косоглазые чего?

— Да ничего… Так.

— Ну и мне ничего. Любопытной Варваре на базаре нос оторвали.

Старуха, громко хлюпая, втянула чай из блюдца. Молчание продлилось пару минут. Но поболтать ей, видимо, было все же охота, и она начала выкладывать все, что знала про вьетов.

— Народ они спокойный, непьющий. Негордый народ, не в пример нынешнему нашему. Работой никакой не гнушаются. Ребята ихние на рынках шмотки толкают, женщины больше дома хозяйствуют, а уж чем девки зарабатывают — известно… Беременеют часто, но от кого — не поймешь. Живут не по-христиански. Женятся аль нет — мне неизвестно, а только ребятишек малых хорошо досматривают. Всем табором. Не разбирают, где чей. Верховодит у них толь пои, толь шаман — не знаю. Не видала его ни разу. Чуть какой спор — они к нему бегут, он все разбирает, и как он приговорит, так все и поступают, и обид никогда промеж их нет. Видно, справедливый человек. Он и лечит их. Они вообще дружно живут, как мураши. Дурного слова друг другу не скажут. Порой завидки берут, как от своих наслушаешься за день… А еще они по ночам поют. Нечасто, но бывает. Негромко так, чудно. И фонарики жгут — вроде наших свечек. А чтоб в церковь там или в кино — это нет. И в школу детвора не ходит. Так что ничего дурного сказать про них не могу, а наговаривать не приучена.

— Да мне и не нужно дурного, Нина Петровна. Мне правда нужна.

— Эх, милок, мой сыскарь тоже мне про правду когда-то говорил… Такой же был, как ты, рыжий…

— Да я разве рыжий? — возмутился Авенир.

Но старуха не ответила, надулась угрюмо и ушла, прихрамывая, спать. Даже чай не допила.

Пристраиваясь с биноклем у подоконника, Авенир ощущал легкое волнительное покалывание под ложечкой. Надо же, как все обернулось! Новое положение дел ему очень даже нравилось. Оно поднимало его над обыденностью. Больше всего на свете Авенир Можаев боялся стать «как все».

Не сразу глаза его привыкли к странным контурам и раскраскам ночных образов прибора, он крутил и тискал настройки, подгонял резкость под свои близорукие и, что греха таить, чуть косоватые очи. Наконец в серых и черных полутонах проступили очертания жилища загадочного народа. Видны были фасад, крыша и часть внутреннего двора.

Первое, что поразило его во дворе вьетов,— это необычайная, нерусская чистота. Отбросы со всего здания паковались в огромные пластиковые мешки — и никто, даже голопузая малышня, не бросала во дворе ни кусочка.

— У них на родине, где объедки — там мыши,— сказал себе Авенир.— А где мыши — там змеи. А змеи там у них страшные.

Поежившись, он продолжал наблюдать. По темному двору еще ходили вьетки — в пузырчатых хлопчатых штанах и длинных рубахах, стирали белье в длинных жестяных корытах странным способом — с песком и камнями. Во всех комнатах горел огонь, вьеты дружно ужинали за столами. Судя по всему, в каждой комнате жили три-четыре пары и размещались там, как сельди в бочке. Когда свет в окнах погас, Авенир поневоле стал свидетелем разных пикантных подробностей чужой жизни. Похихикивая и стараясь не увлекаться, он обратил внимание на то, что в окнах верхнего этажа свет не горел, да и в прибор ничего не удавалось увидеть — зашторено. Вскоре взошла луна. На крыльцо, позевывая, вышел одинокий вьет — держать караул.

Авенир заскучал и, чтобы не уснуть, принялся крутить в голове сегодняшние воспоминания — до жестов, до интонаций. С Беллой, ревнивой мамашей пропавшего Петруши, все было ясно, а прочие персонажи вызывали у него недоумение. Непохож был Юрий Карпович на отца, у которого похитили чадо. Все что-то прикидывал, взвешивал, будто сомнительную сделку вершил. Иконописный компаньон его выглядел предпочтительнее. Человечнее, что ли. А красавице Веронике зачем вмешиваться? Ей бы злорадствовать втихомолку… Экая змеиная семейка! Авенир очень доволен был своим поведением в их доме. Просто и благородно. Эпизод со Скорпи он ухитрился в воспоминаниях опустить.

Вдруг на плоской темной крыше вьетского пристанища появилась чья-то фигура. Неофит от сыска встрепенулся и, лязгнув зубами о подоконник, припал к окулярам. Часть крыши возле лаза выложена была циновками, и по ним к краю медленно шел низенький худой старик, чем-то напоминавший замученного тяжкой работой ослика, одетый все в те же вьетские штаны и длинную рубаху. Безбородое лицо его было исполнено наивного детского удовольствия. Закинув голову, он долго смотрел в чужое звездное небо, потом обернулся спиной к наблюдателю и сел, подогнув ножки, на циновку.

Того, кто шел за ним и теперь присел напротив, осликом никак нельзя было назвать. Скорее, он походил на каракала, хищника из породы кошачьих — некрупного, на коварного и кровожадного. Молодой вьет был гол по пояс, узкоплеч, костляв и весь будто связан и сплетен из сотен мышц и сухожилий, на манер циновки, по которой ступал. Он один из всех виденных сегодня Авениром вьетов стригся коротко, почти под машинку. Круглое лицо его было упрямым и почтительно-хмурым. Сначала он что-то довольно долго говорил старику. Авенир пытался читать по губам, пока не сообразил, что говорят не по-русски и вообще не по-европейски. Потом старик что-то медленно отвечал, нудно качая лысеющим затылком. Молодой вьет возразил и даже сделал какое-то резкое движение рукой, довольно неожиданное. Тут, видимо, старик что-то такое сказал — и Можаев с изумлением увидел страх на лице молодого вьета. Авенир, припоминая физиономию старика — личико беззащитного ребенка, — не мог представить, чем сумел он так напугать строптивого соплеменника.