Наталья Александрова - Блондин на коротком поводке

Они познакомились поближе, и Дашка притащила его к нам, потому что в ее компанию богатеньких бездельников Шурик никак не вписывался.

Он был старше нас с Дашкой на два года, в то время уже заканчивал факультет журналистики и потихоньку прирабатывал — писал в разные газеты мелкие театральные и кинообзоры, рецензии на книги и выставки.

Шурик внешне ничем не проявлял своего особого отношения к Дашке, только посматривал иногда с непередаваемым выражением. Дашка призналась мне, что жалко будет с ним расставаться, потому что как мужчина он ей нравится, но если будет все время смотреть преданными собачьими глазами, то придется дать ему от ворот поворот.

Шурик, однако, не слишком досаждал Дашке своим вниманием. Сначала она удивлялась, потом успокоилась. У нас такое поведение вызвало уважение — умеет человек с собой справиться, не хочет лишнего унижения. Понемногу Шурик вписался в нашу компанию полностью и стал проводить с нами много времени. Шуриком его прозвала я, и он не обижался. Он вообще не обижался на мои шуточки, весьма успешно их парировал. Мы с ним изощрялись в остроумии, благодаря Шурику я всегда держала себя в полной боевой готовности. К Дашке он относился вполне нормально, тем более что она все реже и реже бывала у нас, ее понемногу закрутила богатая жизнь.

Сейчас я думаю, что, если бы тогда, еще до того, как она познакомилась со Стасом Руденко, влюбилась и безумно захотела за него замуж, я отдалилась бы от нее, прервала всяческие отношения, то многого бы не произошло. Возможно, у Дашки и были бы неприятности, но у нее богатый и влиятельный отец, который ни за что не дал бы единственную дочку в обиду. Случился парадокс: казалось бы, в последнее время мы с Дашкой должны были разойтись, уж слишком разные у нас получались дороги. Но именно сейчас судьбы наши переплелись, и я стала играть такую большую роль в ее жизни…

Воспоминания проносились в голове со скоростью света, я очнулась и осознала себя стоящей в зимнем саду Дашкиного дома, где пахло влажной землей, прелыми листьями и свежей кровью.

Филипп лежал на правом боку, а на его левом виске, обращенном вверх, видна была здоровенная окровавленная ссадина. Точнее, самая настоящая рана.

— Господи! — раздался за моей спиной Дашкин голос. — Только этого не хватало! Что с ним? Он потерял сознание?

— Боюсь, что нет, — проговорила я отчего-то шепотом, — по-моему, все гораздо хуже.

Дело в том, что я увидела глаза Филиппа. Они были открыты. У живого человека таких пустых глаз не бывает.

— Куда уж хуже, — вслед за мной перешла на шепот Дашка, — то есть ты хочешь сказать… что он…

— Да. — Я не смогла произнести вслух роковые слова, но Дашка и так все поняла.

— Как его угораздило? Поскользнулся на мокрой плитке и расшиб голову?

— Нет. — Я для верности покачала головой. — Видишь, у него разбит левый висок. Левый. А упал он правым. Его кто-то ударил…

Тут я увидела, чем его ударили. В полуметре от его головы валялась каменная черепаха, часть той самой статуи, которая украшала фонтан.

Дашка проследила за моим взглядом и тоже увидела черепаху.

— Но… кто? — по-прежнему шепотом произнесла она. — Кто? Ведь здесь никого не было, кроме тебя… кроме тебя!

Она повернула ко мне голову и недоуменно протянула:

— Он что-то хотел мне сказать…

— Дашка! — я изумленно отшатнулась. — Не считаешь же ты…

— Нет, конечно, — она спрятала глаза, — в этом доме все свихнулись, но все-таки не до такой степени…

Дашка перевела взгляд на Филиппа и жалким голосом проговорила:

— А может, он еще жив?

Присев на корточки, она потрогала его запястье, безуспешно пытаясь найти пульс.

— Дашка, наверное, его нельзя трогать. — Я попыталась остановить подругу. — Нельзя трогать, пока…

Я хотела сказать: «Пока не приедет милиция», но у меня не повернулся язык. Тем более что Дашка меня все равно не слушала.

— Да-да, — ответила она механически, — а это что у него такое?

Та рука, на запястье которой Дашка пыталась нащупать пульс, была сжата в кулак, и из этого кулака торчало что-то белое.

— Дашка, наверное, нельзя… — повторила я, но она уже вытащила маленький женский носовой платочек, обшитый кружевами.

— Да-да, — так же машинально повторила она, разворачивая его.

Впрочем, я узнала этот платок раньше, чем она его развернула.

Раньше, чем она увидела вышитые гладью инициалы «Е. С.».

Екатерина Стрижова. Мои собственные инициалы.

Год назад на меня нашло временное помрачение, и я взялась вышивать. Отчего-то захотелось вдруг сидеть дома, слушать классическую музыку и неспешно орудовать иголкой. Скорее всего, это была вирусная болезнь, вроде гонконгского гриппа, и она так же быстро прошла. Дома я долго не усидела, навалились разные неотложные дела, и вышивание пришлось забросить. Я успела вышить только три платочка — себе, Дашке и еще Шурику. Один раз я принесла рукоделие в компанию, чтобы выглядеть как дама из высшего общества в девятнадцатом веке — кажется, у Льва Толстого описано такое увлекательное времяпрепровождение. Ребята откровенно хохотали, только Шурик пришел в неописуемый восторг и вырвал у меня обещание вышить ему платочек. Из вредности я не стала делать монограмму, а вышила большую красивую букву Ш.

И вот мой собственный платочек держала в руке Дашка.

И смотрела на меня с горестным недоумением.

— Катя, — проговорила она наконец, когда молчание стало просто невыносимым, — Катя, зачем?

Это прозвучало удивительно жалко и как-то по-детски — будто она укоряла меня за то, что я сломала ее любимую игрушку.

Хотя Филипп не был ее любимой игрушкой. Он вообще был не ее игрушкой. И не моей.

Я посмотрела на нее в совершенном изумлении.

— Ты что, всерьез?

Она переводила растерянный взгляд с меня на мертвого Филиппа и снова на меня и молчала. Наконец она тихо сказала:

— А что, интересно, я должна думать? Кроме тебя, никто сюда не заходил, да и сама посуди — кому из моих он нужен? Деду, что ли? Потом, я заметила, что он как-то странно на тебя смотрел…

Ну надо же! Вроде она была в полной отключке, а тем не менее заметила загадочные Филькины взгляды!

— Но я не понимаю… — повторила она растерянно, — не понимаю, Катя, зачем?

Все это начало меня злить — рыдания Виктории Федоровны, крики Дашкиного отца, сама Дашка — пришибленная, но старающаяся держать себя в руках, непонятно для чего припершийся к ним в дом Филипп, да теперь еще неизвестно как оказавшийся в его мертвой руке мой вышитый платочек…

— Ну, если уж ты готова обвинить меня в убийстве… — зло сказала я. — Что делать — вызывай милицию!

— Никакой милиции! — раздался у нас за спиной решительный хрипловатый голос. — Вы с ума сошли — милицию!