Даниэль Пеннак - Людоедское счастье. Фея карабина

– Я знал, что их увела журналистка, но от нее было невозможно добиться, где они!

Третий, незнакомый мне голос:

– Вы выкрали ее для того, чтобы это узнать?

– Да, но она ничего не сказала. Крепкий орешек. Хотя мои ребята – мастера своего дела.

– Они не мастера, а дерьмо. Они не смогли убить ее, они не смогли убить меня, и то, как они обыскивали квартиру, слишком ясно указывает, что они строительные рабочие. Это крупная ошибка, Понтар.

Странно устроен человек. В тот момент у меня еще был шанс смыться, вознося благодарность его величеству случаю. Но одно из бесчисленных отличий человека от зверюги заключается в том, что ему все мало. И даже когда ему хватает количества, то не хватает качества. Голых фактов ему недостаточно, ему подавай еще ответы на всякие там «почему», «как же так» и «до каких пор». Поэтому, писая в штаны от страха, я приоткрыл пошире дверь, чтоб охватить взором всю сцену целиком. На сцене сидят трое. Двоих я знаю: это Серкер, здоровый цельнокожаный полицейский с тараканьими усами, и огромный Понтар–Дельмэр, сидящий за письменным столищем в форме гигантского боба. Третьего я не знаю. Это парень в большом шерстяном свитере, слегка похожий на Иванушку–дурачка, но сильно побитого жизнью, если судить по жуткому выражению его лица. (Мне он виден в профиль, и правый глаз у него так глубоко запал в смертельно–черную глазницу, что цвет не определить.)

– Послушайте, Пастор, – внезапно говорит Понтар–Дельмэр (Пастор? Пастор? Тот Пастор из полиции, которому звонил Марти?), – если, как сказал Серкер, вы взяли нас за яйца, тогда это дело решенное, нам ничего не остается, как взять вас в долю. Но это еще не повод для того, чтоб учить меня жизни в моем собственном доме!

Кожаные усы пытаются пойти на мировую:

– Понтар…

Но шкаф сухо отвечает:

– А ты заткнись! Сколько лет наша идея работает в масштабе всей страны, Пастор, и если б вам не выпала невероятная удача в виде трупа этой девицы, вы бы при всех ваших хваленых мозгах никогда ничего не просекли, так что поскромней, молодой человек, не забывайте, что в этом новом для вас деле вы пока новичок и много чего еще не знаете. Вы просите три процента, ладно, вы их получите, три процента – нормальная плата за сотрудника с вашими достоинствами, но не слишком залупайтесь, дорогой мой, если хотите долго жить.

– Мне не нужны три процента.

Трудно передать изумление, в которое вдруг повергли собеседников эти слова мертволицего парня. Первым отреагировал большой кожаный мент. Раздался крик криков:

– Что? Тебе мало?

– В каком–то смысле – да, – донеслось из старого шерстяного свитера.

***

Пока магнитофончик безмятежно прокручивал длинную ленту признаний и вранья, перед глазами Пастора шло совсем другое кино. «Господи, сколько раз еще мне придется все это переживать?» Квартира, разнесенная в клочья с той же методичной бесчеловечностью, что и квартира журналистки Коррансон. Библиотека прижизненных изданий с выброшенными на пол и разодранными книгами. Тот же профессиональный подход к вскрытию всех пустот в доме… тупое упорство машины. Но тела Габриэлы и Советника были изуродованы зверьми. Пастор больше часа простоял на пороге их комнаты. Их пытали так страшно, что даже смерть не стала облегчением для двух застывших навеки человеческих тел. Они окаменели от боли и ужаса. Пастор не сразу их узнал. «Я больше никогда их не узнаю». Он стоял и отчаянно пытался сложить по кускам воспоминания, но смерть наступила три дня назад, и скрасить этот ужас было уже невозможно. «Они же хотели покончить с собой, – все время повторял себе Пастор, – Габриэла была больна, ей осталось недолго жить, они хотели умереть вместе, а с ними сделали это». Потом пришли другие слова: «Отобрали жизнь, украли их смерть, убили любовь». Пастор в то время был молод, он думал, что слова могут смягчить невыносимое. Он стоял в дверном проеме их комнаты и заливал горе словами, ритмами, фразами, как школьник после первой любовной раны. Одна из этих жалких фраз особенно прицепилась к нему: «ОНИ УБИЛИ ЛЮБОВЬ». Фраза была странной, какой–то замшело–романтической, словно взятой из книги с обложкой сердечком. «ОНИ УБИЛИ ЛЮБОВЬ». Но она засела в нем как заноза, она будила его по ночам, и он вскакивал с раскладушки, поставленной в служебном кабинете, хрипло крича: «ОНИ УБИЛИ ЛЮБОВЬ!» И тогда перед его глазами вставали тела Габриэлы и Советника, как если бы он снова стоял на пороге их комнаты. Он видел их тела, не узнавал их и гнал от себя мысль, что любовь может вынести не все, что этого их любовь, наверно, не вынесла. «ОНИ УБИЛИ ЛЮБОВЬ!» Он вставал, садился за стол, просматривал рапорт или выходил в ночь. Холодный ветер с набережной иногда прогонял фразу. А иногда бывало по–другому, и два изуродованных тела сопровождали его во время прогулки, превращавшейся в бегство.

Коллеги Пастора взяли расследование дела на себя. Поскольку драгоценности Габриэлы исчезли вместе с наличными деньгами, которые Советник хранил в маленьком стенном сейфе, Пастор поспешно подтвердил предположение о краже со взломом. Да, да, конечно, кража – пытки применялись для того, чтобы старики указали местонахождение денег. Но Пастор знал, что их уничтожили. Он знал почему. И когда–нибудь узнает кто. Записки Советника о случаях насильственного заключения в психбольницу исчезли. Это были записки служебного характера, понятные разве что специалисту. Пастор ни с кем не поделился своим открытием. В этот сад посторонним вход воспрещен. Здесь растет одна огромная заноза: «ОНИ УБИЛИ ЛЮБОВЬ!» Настанет день, и он вырвет эту занозу, он найдет тех, кто это сделал.

И этот день наконец настал.

***

– Пастор, ты что, сдурел, три процента тебе мало?

– Мне не нужны три процента, и я не сдам вам Малоссена.

Упомянутый Малоссен (я), сидящий на корточках за приоткрытой дверью, испытывает что–то вроде облегчения.

– Это что за новости? Правда, Пастор, чего тебе надо?

В голосе Серкера звучит беспокойство.

Оно оправданно. Потому что Пастор вытаскивает тонкую пачку листов машинописи и кладет на стол.

– Мне нужно, чтоб вы подписали эти показания. В них вы признаетесь в совершении или в соучастии в совершении ряда преступлений, начиная от торговли наркотиками и до попытки убийства, отягченного применением пыток, не говоря уже о покушении на жизнь полицейского, должностном подлоге и прочих пустяках. Мне нужны ваши подписи на всех пяти экземплярах, и больше ничего.

(Я по природе болтлив и потому люблю поговорить о молчании. Когда совершенно неожиданно для всех наступает настоящее молчание, становится слышно, как Человек сверху донизу переосмысливает Человека, а это здорово.)

– Вот, значит, как, – говорит Серкер вполголоса, чтоб не спугнуть молчание, – тебе нужны наши подписи? А интересно, как ты собираешься их получить?