Светлана Гончаренко - Прошлой осенью в аду

Итак, я очнулась в полной темноте. Вскоре я поняла, что просто глаза у меня закрыты. Я открыла их и увидела перед собой небо — не бековскую фальшивку, а настоящее тускло-серое небо. Знаю я этот цвет, потому что встаю ежедневно в шесть двадцать. Значит, уже утро? Похоже. Кое-где мерцают металлически звезды. И я спала? Но почему не у себя на кровати? Я ведь прямо на земле лежу! В ту же секунду мне стало адски, невыносимо холодно. Я вскочила не потому даже, что хотела встать, а потому что все мышцы содрогнулись ознобом и сами пришли в движение. Я ведь, оказывается, лежала в холодной пыли, а вокруг меня лесом поднимались иссохшие высокие травы. Ветра почти не было, но травы бумажно шелестели и похрустывали своими нежными мертвыми суставами, которые поддавались даже слабому прикосновению воздуха.

Я сделала несколько робких шагов и раздвинула стебли руками. Трава сухо затрещала в ответ и впилась в мою одежду и руки тысячей колючих крючьев и игл. Какая-то жесткая ветка проворно оцарапало мне щеку. Левая моя нога была босая и страшно мерзла, а тут еще эти колючки!.. Куда я попала? Трава была густая, выше меня — темные спутанные заросли. Куда мне идти? Где я? В каком тысячелетии?

Я огляделась и вдруг заметила вдалеке, над высохшими зонтиками трав, пять унылых прямоугольных вершин. Это были многоэтажки микрорайона Березки. А я стояла в самом центре Первомайского парка! Это открытие ужасным толчком двинуло застывшую мою, замороченную кровь в жилы, от сердца. Я побежала сквозь трескучие заросли, не разбирая дороги и невпопад размахивая руками. Я бежала туда, где торчали многоэтажки, где была жизнь. Я потеряла второй тапочек. Колючие, невероятно вымахавшие на воле, в дикости стебли стегали меня и колотили, цеплялись и язвили, но я бежала, как сумасшедшая. Неведомая сила несла меня. Кажется, я тогда не только могла напролом пересечь Первомайский парк, но и врыться в землю, как бур. Я бежала и бежала, а чертовы заросли все не кончались. Трещали и ломались ветки, колючей пылью сыпались семена, стучали и звенели сухие полынные бубенцы. Наконец, я почувствовала, что ноги уже меня плохо слушаются, я перебираю ими вяло и машинально, будто в воздухе. А главное, сзади бежит еще кто-то и тоже трещит сухим бурьяном. Может, это только эхо моего топота — так ведь бывает. Нет. Вот и голос слышен, и тяжелое, одышливое, ртом, дыхание. Я снова гибну, гибну, гибну! И все кругом темно…

Это звонил будильник. Сначала я подумала, что очнулась и зазудела давешняя муха. Бывают осенью такие мухи — назойливые, злые и несообразительные. Обычно они крупные, в противном черном пуху и гудят до того громко, что издали слышно. Но этот звук был не мушиный — слишком ровный, бестревожный. Муха, та все-таки волнуется и о стекло бьется. Нет, это будильник…

Я открыла глаза. Вторник. Мне ко второму уроку, стало быть, будильник заведен на семь тридцать. Совсем уже светло. Но как у меня все болит!.. Грипп начинается, что ли? Я повернулась на бок, потянула к себе одеяло и замерла от неожиданности: в моей кровати снова разлегся Агафангел Цедилов! На сей раз он даже не потрудился снять с себя ни пыльных брюк, ни рваных носков, ни линялой футболки с изображением поцелуя из фильма «Титаник» (выбрал, наверное, все самое дешевое и немодное в секонд-хэнде). Ну вот, опять придется менять постельное белье. Какой ужас, что все это мне не снится! Каждое утро просыпаюсь с надеждой, что то странное, что было в последние дни, кончилось, а может и не начиналось, просто я видела дурной сон, а сны помнятся недолго, линяют в памяти быстро. Так нет же! Кошмар все длится. При мысли, что придется тормошить Цедилова и спрашивать опять, что он тут делает, меня замутило. Пусть уж лежит. Он, в конце концов, вполне безвредный, разве что пододеяльник умыкнет, как Седельников намекал. Кстати, я что, с Цедиловым в одной постели спала? И?.. Если б он меня изнасиловал, я бы помнила. А если я была в бессознательном состоянии?.. Я прислушалась к себе, но, кроме ломоты в суставах, никаких неполадок не обнаружила. И неприятных ощущений тоже. Вот боюсь все время, что меня изнасилуют, а не насилует никто. Ну, и слава Богу…

Я поплелась в ванную, включила воду, привычно глянула в зеркало и отпрянула. Мое лицо было все в грязи и ссадинах, а поперек щеки красовалась глубокая царапина с темно-сургучными бусинками запекшейся крови. О Боже! Я проснулась разбитая, но спокойная и будничная, теперь же ночной ужас весь, до самых мелких, неважных деталей восстал в моей памяти, да так, будто жаром в лицо пахнуло. Это не сон? Я в самом деле была ночью в Первомайском парке? И Бек держал меня на тоненькой квази-мраморной пленочке над ревущей адской бездной? И ему две тысячи лет? И он на самом деле древний римлянин и колдун? А Цедилов тоже древний… грек? Черт знает что такое! Чушь собачья! Этого быть не может! Скорее всего я сама сошла с ума (давно это подозреваю!) и в припадке помешательства бродила в каких-то кустах, где и оцарапала щеку. Все очень просто. Хи-хи… Но как же Цедилов? Он лежит в моей спальне. Значит, Бек не спалил его в своей топке? Я тоже жива и относительно здорова. Есть, оказывается и оттуда выход. Однако с каждым разом выбираться все трудней. Бежать, только бежать!

А куда бежать? У меня работа, квартира, семья. Бек такой липучий, что достанет всюду. Хорошо все-таки, что Агафангел уцелел. Он так из-за меня рисковал! Пусть спит. Я приготовлю завтрак и напишу ему записку: оставайтесь, мол, здесь и ждите меня. С ним спокойнее. А мне и на работу уже пора.

Я причесалась, наскоро перекусила и пошла в спальню одеваться. Достав из шкафа одежду, я случайно оглянулась на Агафангела. В свете зарозовевшего утра он показался мне невероятно бледным. Лежал он, раскинув руки, совершенно в той же позе, в какой я его застала при собственном пробуждении. Был он так же бел, как простыни. Разве чуть-чуть желтоватее… Глаза ввалились, руки и лицо в царапинах. А ведь он совсем иначе, с явным удовольствием дрых тут в прошлый раз! Он тогда ворочался, чесался и улыбался во сне. Почему же сейчас он так неподвижен и так неприятно бел?

Я на цыпочках прошла к кровати и взяла Агафангела за руку. Рука оказалось прохладной и бесчувственной. Мне стало нехорошо. Господи, да он мертвый! Я целую ночь проспала рядом с покойником! Я бы закричала, если б не побоялась испугаться собственного крика. Если не кричать, то что еще надо делать в подобных случаях? Я не знала. Я все-таки еще немного потормошила Агафангела. Его голова тяжело и безвольно каталась по подушке. Брошенная мною его рука упала неловко, как вещь. Покойник, покойник! Я мигом забыла о необходимости одеваться и о втором уроке. Я сидела на краешке кровати и не могла шевельнуться.