Кэрол Дуглас - Кошачье шоу

— Нет! — выкрикнула она между рыданиями. — Он должен был быть забыт. Все этого хотели. Я должна была забыть его. Я не могла, но должна была.

— И никто не пытался с вами связаться? — Молина была просто хладнокровной вопрошающей машиной.

Даже обезумев от горя, Пегги Вильгельм отвечала уполномоченному лицу точно так же, как отвечала последние пятьдесят один год.

— Нет, — ответила она. — Кто стал бы искать меня? Это была бесплодная католическая семья, они были так счастливы забрать у меня мой… грех.

— А как насчет вашего сына?

— Сына? — Пегги выглянула из-за своих ладоней. Она ведь даже никогда не знала пол ребенка.

— Он искал вас, когда вырос, — скала ей Молина. — Он поступил в колледж, получил степень. Всегда старался быть лучшим. Потом принялся искать настоящих родителей.

Конечно, никто не станет связываться с вами без вашего согласия. Никто и не связывался, потому что он отменил свой запрос, хотя и успел раздобыть нужную информацию: ваше местоположение. К тому времени он был уже адвокатом и знал, кто вы, знал, что вы жили с Бландиной Тайлер, когда были беременной. Потом он выяснил, какой богатой была мисс Тайлер и приехал в город, чтобы продемонстрировать свою ненависть к ее церкви, к ее кошкам и деньгам, которые ему не достались. Хотя и заслуживал их. Он поступил в приход много лет назад, чтобы со временем получить причитающееся ему.

— Он… никогда не хотел увидеть меня? — спросила сквозь слезы Пегги.

Молина покачала головой:

— Он сходил с ума из-за своих собственных потерь, не из-за ваших.

— Вот почему он звонил сестре Марии-Монике! — сказала Темпл. — Она напоминала ему о его двоюродной бабушке, о ее возрасте и ее трости. Это еще сильнее омрачало его жестокие намерения по отношению к своей бабушке. А на кошек он напал, потому что они незаконно завладели его наследством и превратили все в хаос и какое-то безумие, совершенно при этом не стараясь. По совести говоря, он и собственную мать легко обдурил бы, лишь бы только завладеть деньгами его бабушки.

— Из чего я смело могу предположить, что воспитывали его в суровости. Приемные родители постоянно ему напоминали о том, что он — плод греха. Новая семья привила ему чувство долга, но не дала никакой любви. Он считал их и церковь злыми и безжалостными. В итоге, он сам стал таким же. Я где-то даже… — она посмотрела на отца Эрнандеса: — согласна с ним. Мы провели собственное расследование и нашли его прошение об установлении личностей его родителей. Хотя он и не искал родителей, он искал мести и возмещения потерь. Все печальные или неприятные события, связанные с этим приходом, — его рук дело. И чтобы сотворить все это, он целых десять лет втирался к вам в доверие, — в конце она повернулась к Пегги Вильгельм и сказала: — Мне очень жаль. Все это должно быть повторено в суде. Надеюсь, друзья вашей тети из церкви Святой Марии Гваделупской помогут вам справиться со всем этим.

Правда очищает, по крайней мере, я так думаю. Если у вас есть какие-нибудь вопросы или вы хотите знать что-то еще, позвоните мне.

Пегги кивнула, но так и не подняла головы.

— Хотите его увидеть? — спросила Молина.

— Я не знаю. Все эти годы… я никогда его не встречала. В церковь я больше не ходила, тем более в церковь Святой Марии Гваделупской.

— После сегодняшнего дня вы будете лицезреть его фото в газетах и читать о нем. Уже завтра газетные циркачи выведут его в центр арены, — Молина еще несколько минут помолчала, а потом произнесла: — Нет ничего хуже, чем пытаться бежать от прошлого, особенно когда рядом есть друзья. В конце концов, все они в той или иной степени стали его мишенью, потому что стояли между ним и его самым сильным и глубоким желанием.

Пегги огляделась вокруг, на тех, кто встречался с ее сыном, некоторые даже довольно хорошо его знали — или думали, что знают — общались с ним годами. Некоторые, например, Темпл и Мэтт, только недавно познакомились с ним и не имели о нем никакого мнения вообще. Затем Пегги снова кивнула и опустила голову, а сестра Серафина вроде встала со стула, а потом опять на него села.

Людей в кабинете было много, и Мэтт подумал, хватит ли тут места, если еще добавить подрывную энергетику злобного существа. Молина по связи сообщила, чтобы «ввели заключенного».

Он был в наручниках, в тюремных штанах и рубахе. С ним — сопровождающий полицейский. Его круглые в пластиковой оправе очки и прическа в стиле «яппи» делали его похожим на героя из какой-нибудь криминальной картины сороковых — такой винтажный заключенный.

Молина указала ему на единственный свободный стул:

— Садись.

Он повиновался и неуклюже присел на край стула так, чтобы его закованные руки не оказались прижатыми его спинкой.

Пегги глянула на него между пальцами ладоней, которые все еще не убирала от своего лица, точно застенчивый ребенок. Он ответил ей безразличным взглядом.

— Я не вижу… никакого сходства, — сказала она. — Вы знаете, кто я?

— Отлично! — ответил он. — Не хочу никаких родственников. Они меня выкинули. И да, я нашел вас, когда только приехал в город. Я знаю, где вы живете. Знаю, что вы трясетесь над этими тупыми, эгоистичными кошками точно так же, как ваша тетка — над армией вшивых бродяг. Вам, людям, следовало бы рожать кошек вместо детей.

От его ироничного тона Пегги вздрогнула:

— Может быть, мы пытались восполнить наши потери, в каком-то смысле.

— Дай мне волю, я б с удовольствием «восполнил» все ваши потери.

— Питер! — строго, но не зло прервала его сестра Серафина. — Ты сделал много хорошего для церкви. Ты помогал обнищавшим престарелым вдовам, жертвовал своим временем, работал бесплатно… неужели это все было обманом?

— Да, — ответил он, сузив глаза. — Вы отослали меня в этот ужасный дом, к этим отвратительным людям. Это было, возможно, не так плохо, чем если бы меня не выкинули, как грязную тряпку. Все время одни и те же паршивые литании: «Церковь сказала то», «церковь сказала это». Моя мать была шлюхой, а отец никчемным пройдохой.

— В то время меня здесь не было, — напомнила ему Серафина.

— Вы были. Или кто-то типа вас. Вы все одинаковые, ваш тип называется «Я лучше других». И неважно, носите ли вы черное с белым или сидите дома под изображением Пресвятого Сердца и бормочите бесконечные молитвы.

— Это было очень давно, — произнес вдруг отец Эрнандес. — Меня воспитывали по тем же строгим правилам. Да, они были нетерпимыми и безжалостными, но теперь времена и церковь, и люди в церкви изменились, Питер. Почему ты не можешь тоже измениться?

— Потому что я не хочу, отец, — он выплюнул почетное звание священника, как ругательное слово. — И у меня нет отца. В моем свидетельстве о рождении никто за отца не значится. Но и Святого Папы Римского у меня нет, и вас тоже У меня нет. Вы просто урод, идиотский пьяница. Думаете, я не смеялся, наблюдая, как вы барахтаетесь беспомощно и распадаетесь на куски? Вы были у меня под контролем, я дергал за ниточки, а вы танцевали. Даже старая перечница в монастыре. Я знаю, какие вы все лицемеры. Она не спешила отвечать на мои грязные звоночки, ведь так?