Владимир Круковер - Зачарованный киллер-2

«Эпизод о подарке брату ко дню рождения сборника М. Булгакова. Тут и позерство — вот, мол, мы на зоне щи лаптем не хлебаем, и желание как–то отблагодарить за посылки, письма. Правда, ему никогда не понять, как это нечеловечески трудно — достать на зоне книгу Булгакова, которую и на воле добыть нелегко. И не просто достать, но и переслать ее, за швырнуть через кольцо стен, проводов под током, колючей проволоки, запретов мыслимых и немыслимых».

«Первейшая заповедь зоны: никого не бойся, ни у кого не проси, никому не верь».

«В философских и религиозных концепциях некоторые люди изыскивают то, что оправдывает их недостатки. Например, мой доблестный брат в своем увлечении йогой находит обоснование собственной жадности: я, мол, не даю денег взаймы, так как вмешиваться в дела другого человека — вмешиваться в предначертанный цикл удач и неудач этого человека, а следовательно, — в судьбу — бесполезно, а порой и опасно, как для него, так и для меня».

«Валуйтис. Клюка, каждое утро обливается по пояс холодной водой, возраст 78 лет, сидеть еще 6 лет. Пер вый срок отбыл полностью за участие в борьбе «Лесных братьев». Теперь сидит за крупный грабеж. Как–то ему дали по роже — бежал в оперчасть, забыв про клюку с изяществом 20-летнего. Когда работала комиссия по амнистии, на вопрос о наградах сообщил невозмутимо, что имеет медаль «За оборону Кенигсберга». «Калининграда?» — спросили его. «Нет, Кенигсберга!». «От кого же вы его обороняли?» «От красных, естественно!».

«Щитомордник» — про парня, у которого распухла щитовидная железа. «Кашляй отсюда». «Разорву, как старую грелку». «Таких, как ты, я пять штук в наволочку засуну». Меткий и сочный язык…

«Из беседы двух петухов (гомосексуалистов):

— Ты, жаба, канаешь на хазовку?

— А ты че, урод, раньше не цинканул?

— Я тебя, крыса печная, лукал, падло, проткни слух.

— Шлифуй базар, сявка. Звал он меня!

— Ну, ша, потом приколемся.

Все это без злобы, даже ласково. В переводе звучит так:

— Витя, идешь кушать?

— А ты что раньше не позвал?

— Я звал, ты, видимо, не расслышал.

— Ну, ладно. Пойдем кушать, потом поговорим.

Я знаю, что жаргон давно систематизирован, но все–таки по своей филологической привычке отмечаю некоторые нюансы. Вот как, например, звучало бы на жаргоне одно изречение Ленина:

«После шухера начался завал. Деревенский фуден щекотнулся, фраера прикалываются белой птюхой с салом. Питерским надо канат всей кодой ставить на уши Урал, Волгу и юг. Бабок и стволов с приблудами навалом»”.

Речь идет о том, что в восемнадцатом, узнав, что на юге Украины и на Волге население пьет чай с белым хлебом и салом, Ильич бодро обратился к питерскому пролетариату:

«Революция в опасности. Спасти ее может только массовый поход питерских рабочих. Оружия и денег мы дадим сколько угодно».

…Ликер кончился. Тетрадь тоже подходила к концу Мне стало обидно, что я после освобождения так и не начал свое «Болото N 9». Хоть и много пишут сейчас на эту тему, все равно могло получиться неплохо. Дело же не в публикации.

Я принял две таблетки димедрола и включил телевизор. Запоя я не опасался, время запоя не пришло, а в промежутках я почему–то мог пить культурно и без последствий. Загадочная штука алкоголизм. Утром я встал бодрый, с той же неутоленной жаждой писать. Полазил по номеру, спустился в кафе позавтракать, снова вернулся в номер, где написал милое стихотворение: «Я к животных неравнодушен» В нем я сравнивал себя с различными животными, восклицая, что:

Никаких новых мыслей я в стихотворение не вложил, но по форме оно было изящно. А вечером я, с неожиданной даже для себя непредсказуемостью, сдал номер и умотал в Прибалтику. Никакой ностальгии по дому я не испытывал, тем более, что родился и вырос в Сибири, а прибалтийский климат терпеть не мог. Просто у меня мелькнула мысль, что у брата могли сохраниться какие–либо записи, относящиеся к заготовкам «Болота».

Короткая пересадка в московском аэропорту, и вот я уже сошел в туманную влажность прибалтийского города. Брат встретил меня обычной золотозубой улыбкой, фраза о том, что у него, к сожалению, срочная командировка в Австралию или на Землю Франца Иосифа, замерла у него на губах, так как я успел сунуть ему пять тысяч с просьбой спрятать для моих нужд. Убедившись в безопасности своего кошелька, братишка заинтересовался моими планами. Интересовали его, естественно, не планы, а то, что не намерен ли я пожить у него? В этом случае было еще не поздно вспомнить о срочной поездке на Камчатку. Я поспешил его успокоить, сказав, что меня интересуют мои архивы и что я долго не задержусь — через пару дней отчаливаю. Когда же я добавил, что мне удобней будет пожить в гостинице, брат стал воистину гостеприимным хозяином. Он по–отечески пожурил меня за нежелание остановиться у него, присовокупив, что в гостинице мне, конечно же, будет удобней, и предложил разделить с ним скромный завтрак.

— Только ничего не готово, — добавил он смущенно, — я обычно кушаю в столовой. Но посмотри в холодильнике, может, там что–нибудь есть.

Я решительно отклонил это предложение, принеся ему, наконец, момент полной радости, такой редкий в наших отношениях. Счастье было написано на его лице так лучезарно, что я решил продлить его и вручил ему стольник.

— Помнишь, я занимал, когда освободился?

На миг я даже пожалел о таком опрометчивом поступке. Глаза его расширились, кровь обильно прилила к щекам, остатки волос явственно зашевелились. На сторублевку он смотрел, как на многометровую кобру с двумя жалами.

Я улыбнулся, как обычно улыбался осторожной пуме, когда подманивал ее для дачи лекарства, — мягко, ободряюще. И сказал с той же интонацией:

— Возьми, что же ты. У меня сейчас много денег. И работа постоянная, в цирке.

И я протянул ему заветное удостоверение, которое он разглядывал так опасливо, будто между его обложками прятался скорпион.

Сторублевку он положил сперва в карман брюк, потом передумал, вынул из заднего кармана бумажник, переложил туда, тщательно запрятал бумажник обратно, потом снова его вытащил, достал злосчастную купюру, покашлял, смущенно, поднес руку к голове, показывая, что стал забывчивым, достал из пиджака другой бумажник и уложил деньги в него.

Я наблюдал за этими манипуляциями, как зачарованный. С годами мой брат становился колоритной личностью, перед которой бледнел «Скупой рыцарь».

Архивов было не так уж много. Я быстро отобрал, все, имеющее отношение к возможной книги о зонах, попрощался, пообещав заглянуть перед отъездом, и удалился, унося на спине задумчивый взгляд старшего брата. Я даже не подозревал, что своим поведением задал ему задачу, которая надолго вывела его из душевного равновесия. Он разглядывал после моего ухода купюру через лупу, допуская, что она может оказаться фальшивой.