Саша Антонова - Несерьезные размышления о жизни

Путь наш лежал к востоку от Москвы по каким-то сельским путям российского бездорожья. Меня немного укачало, и я вполуха слушала разглагольствования господина Галицкого по поводу народного разгильдяйства и всеобщего оскудения нравов. Лев Бенедиктович высказал идею улучшения народного благосостояния и выравнивания дорог в глубинке с помощью закручивания гаек и смазывания шестеренок. Затем он прошелся по проблеме народного образования и с легкостью разрешил ее путем введения телесного наказания для особо нерадивых учеников. Покритиковал он и мягкотелость нынешнего правительства в решении чеченского кризиса и посетовал на предательство мирового пролетариата в деле освоения космоса. Потом Лев Бенедиктович переметнулся на тему собачей верности и стал расхваливать Гошин экстерьер. Гоша делал вид, что увлечен пейзажем за окном, но я видела, как он навострил уши в сторону Галицкого, и одобрительно сопел. Что поделаешь, даже собаки падки на лесть.

Несмотря на болтливость, Лев Бенедиктович не забывал поглядывать в зеркало заднего обзора и петлять по проулкам провинциальных городишек.

Уже сгустились сумерки, когда мы нырнули под шлагбаум и угрожающего вида знак: «Въезд запрещен. Могильник радиоактивных отходов».

— Куда это мы едем? — заволновалась я.

— Не бойтесь. Это я прибил такой знак, чтобы любопытный народ не совал сюда носа. А едем мы в Трофимовку. Два года назад Эмма Францевна выкупила здесь участочек земли и домик-развалюху… Иногда Дума принимает неплохие законы. Вот, например, такой, согласно которому Вы можете вернуть земли, принадлежавшие Вашим предкам до 1861 года. Да… места здесь красивейшие, а рыбалка какая!.. Я здесь душой отдыхаю от житейских мерзостей.

Лес расступился перед нами, и дорога вывела нас на луг, который полого поднимался вверх. На вершине холма стоял барский дом в два этажа с колоннами. Солидный каменный особняк совершенно не напоминал «развалюху», а скорее «дворянское гнездо» в имении Шереметьевых или Волконских. Инородным предметом выглядела спутниковая антенна на крыше среди печных труб. Липы в три обхвата окружали дом. Возле парадного входа топталась привязанная к столбику лошадка, запряженная в двуколку. Пейзаж напоминал тургеневские рассказы.

— О, доктор пожаловал, — констатировал Лев Бенедиктович, плавно подруливая к дому.

Свет горел в окнах верхнего этажа.

Лев Бенедиктович заглушил мотор, и на нас обрушилась тишина. Гоша ошалел от приволья и новых запахов и метался вокруг нас, то и дело, наскакивая на лошадку. Та косила глазом и всхрапывала, мотала головой и бренчала сбруей. Ощущение нереальности происходящего не покидало меня. Чтобы отогнать наваждение, я дотронулась до пыльного бока «Джипа» и немного пришла в себя. Слава Богу, я здесь, в своем времени! Просто совсем забыла в городской суете, что еще остались места без запаха бензина, рева двигателей и душной скученности населения.

Я подхватила на руки упиравшегося Гошу и поспешила вслед за Галицким в дом. По деревянной лестнице с резными балясинами мы поднялись на второй этаж. Лев Бенедиктович уверенно провел меня к одной из дверей и постучал. Дождавшись ответа, он распахнул дверь и пропустил меня вперед.

Просторная комната была заставлена столиками, креслами, диванчиками-рекамье и стеклянными горками в стиле неоклассицизма. В нише одной из стен стоял большой пяти-створчатый шкаф орехового дерева с виртуозной резьбой на дверцах.

За круглым столом под лампой с шелковым желтым абажуром сидела пожилая женщина и раскладывала пасьянс. Мне прекрасно был виден ее чеканный профиль, прямая спина, зачесанные наверх волосы. Темное платье под горло и кружевной белый воротничок, сколотый большой камеей, придавали ей сходство со строгой классной дамой.

— Нет… не сходится, — проговорила дама. — «Демона» надо раскладывать на свежую голову.

Она смешала карты и поднесла к глазам лорнет.

— Здравствуй, Поленька! Ты уже превратилась в настоящую барышню. Сколько ж тебе годков? Двадцать уже исполнилось?

— Двадцать пять, — обиделась я.

— А выглядишь совсем молоденькой. Это из-за стрижки, наверное, — и обратилась к моему провожатому. — Ступай, Левушка, в людскую, посумерничай.

Гоша соскочил с моих рук и изучал комнату. Он деликатно обнюхал углы и мебельные ножки. Особенно его заинтересовал ореховый шкаф. Он принюхивался к правой дверце и топорщил загривок. Скорее всего, мышку обнаружил. Гоша вопросительно посмотрел на меня, но я нахмурилась, и он не стал разрабатывать эту тему дальше, а застучал лапами в противоположный угол, где на изящном столике стоял граммофон с гигантским раструбом.

— Я рада, что ты приехала. Поживешь со мной, отдохнешь от московских забот, душой отмякнешь. На приволье жизнь по-другому течет. Будем с тобой разговоры вести, а чтобы не чувствовала себя неприкаянно, попрошу тебя разобрать библиотеку… И вот еще что. Женщина я уже старая, с памятью у меня плоховато. Мою предыдущую компаньонку звали Лизой. Позволь уж, матушка, и тебя буду Лизонькой называть, мне так удобнее.

Я хотела возразить, но Эмма Францевна перебила меня.

— Вижу Завьяловскую породу, вся — в отца. Не возражай, уважь мои годы. Да и сама мне потом «спасибо» скажешь, — и улыбнулась мне, как добрая фея — Золушке.

Дама позвонила в серебряный колокольчик, и на зов сейчас же явился скособоченный подросток женского пола в русском сарафане, платочке на голове и в обрезанных по щиколотку валенках. Меня посетило подозрение, что подросток подслушивал под дверью, уж очень быстро явился.

— Глаша, душенька, проводи гостью в светелку.

Глаша держала в руке подсвечник. Она кивнула мне и похромала к двери. По длинным темным коридорам со скрипучими паркетами мы двинулись в левое крыло. Я старалась не отставать от источника света в Глашиных руках. Со стен на меня смотрели дамы и кавалеры в пудреных париках, огромные зеркала в богатых рамах отражали наши силуэты, в нишах притаились чьи-то мраморные бюсты. Дробный собачий перебор лапами по деревянным полам придавал мне смелости. В таком доме, наверняка, и привидения водятся.

Глаша открыла дверь в комнату и засветила еще одну свечку на столе. Стало светлей. Тут выяснилось, что мой проводник — вовсе не подросток, а старушка, очень худая, со сморщенным личиком, выглядывавшим из-под низко повязанного платка.

— С возвращеньецем Вас, Елизавета Петровна, — прочирикала она высоким голосом. — Я Вам тут отужинать припасла и песику Вашему сахарную косточку.

Старушка поклонилась в пояс и тихонько удалилась, оставив нас с Гошей в одиночестве.

Главным украшением светелки была угловая печка, выложенная синими голландскими изразцами. Слева у стены стояла девичья кровать с никелированными шарами на спинках, застеленная подзором ручной вышивки и одеялом из разноцветных кусочков ткани. В головах кровати высилась пирамида подушек. У противоположной стены стоял комод с небольшим зеркальцем, напротив двери — окошко, у которого примостился столик для рукоделия и кресло с прямой спинкой. Посреди комнаты, на полу лежал коврик не первой молодости. Ветерок из приоткрытого окна чуть шевелил тюлевую занавеску. Спартанская обстановка. Как раз для непритязательной компаньонки. Моя сумка и Гошины вещи лежали у двери.